Language translation Donate

Твоя Йога. Франциск Ассизский.
Your Yoga
Единство. Свет. Любовь.
Единство. Свет. Любовь.
назад | поиск | печать | отправка | главная

Франциск Ассизский

Your Yoga

Объявления

Меню

Your Yoga
Your Yoga"Хочешь знать, почему все идут за мной? Потому что очи Бога Всевышнего не увидели среди грешников более низкого, более недостойного, более грешного, чем я, и для свершения тех чудесных деяний, которые он замыслил совершить, Он выбрал именно меня, дабы смутилась знатность, величие, сила, красота и мудрость мира и дабы знали люди, что всякая добродетель и всякое благо от Него, а не от твари".

Св. Франциск Ассизский

СВЯТОЙ ФРАНЦИСК родился в 1182 г. в Ассизи, городке гористой Умбрии. Его отец, Петр Бернардоне, был зажиточным торговцем сукном. Мать - мадонна Пика - была из знатного французского рода, нежная и утонченная женщина, в отличие от своего грубого, сурового и алчного супруга. Мальчик родился, когда отец был в отъезде и мать назвала сына Джованни, но отец, вернувшись из Франции, дал ему имя Франциск. Франциск рос чистым и великодушным ребенком, семья нежно его любила, хотя иногда, потеряв терпение, родители и ругали его за то, что он все раздаривал. Первые двадцать лет своей жизни он вел веселую жизнь богатого наследника, рано стал помогать отцу в его купеческих делах и умел всегда найти подход к клиентам. Он был наделен обаянием и щедростью, от матери он унаследовал нежное сердце и хорошие манеры, вкус ко всему прекрасному, потребность в изяществе, страстную любовь к музыке, поэзии, веселой и блестящей жизни. Деньги, которые он зарабатывал и которыми одаривали его родители, он тратил на красивую одежду, богатые обеды и кавалькады, игры и дружеские вечеринки. Все друзья любили его, потому что он был богат на выдумки и чудачества, любил делиться с друзьями своими радостями и доставлять им удовольствие. К друзьям он был привязан настолько, что дома нередко поднимался из-за стола, не дождавшись конца обеда, и убегал с веселой компанией, оставляя брюзжащих родителей. Но в глубине души родители не были на него в обиде, даже если он и подшучивал над ними.

Он был веселым, но не бывал развязным. Грубости, ругательства и вульгарность были ему так же противны, как и грязное платье, пятна жира на скатерти, ибо он был утончен в мыслях более, чем в одежде, а красоту души ценил выше, чем красоту вещей. Когда кто-либо из его приятелей произносил нелепые речи, Франциск не упрекал его и не возмущался, а поступал куда лучше - молчал. Молчал, будто отсутствовал, так как, по его мнению, многое не заслуживало ни внимания, ни ответа, и приятель понимал это и стыдился своих слов.

Он был учтив со всеми и от природы, и потому, что хотел стать рыцарем. В его добросердечии и изяществе не было тщеславия, он просто хотел делать хорошо все, что ему нужно было делать и всегда быть первым.

Мать предчувствовала в нем что-то необычное и считала, что сын ее будет Божьим чадом.

Весь город любил жизнерадостного прекрасного юношу. Был в Ассизи один юродивый, который, завидев Франциска на улице, поспешно расстилал перед ним плащ, крича: "Мира тебе и добра!"

Улицы Ассизи часто оглашались игривыми песнями молодых людей, сопровождавших Франциска с пирушек, где его обыкновенно избирали распорядителем или царем праздника и со скипетром в руках он предводительствовал буйною молодежью.

В средневековой Италии зажиточные горожане нередко вели дворянский, рыцарский образ жизни. И Франциск принимает участие в войне между Ассизи и Перуджией. После того, как армия Ассизи была разбита, он год находится в плену в Перуджии, где его содержали вместе с рыцарями, так как он вел образ жизни благородного. В то время, когда другие пленники грустили, он был весел, шутил и пел, а когда его за это упрекнули, назвав безумцем, Франциск живо возразил: "А что вы думаете? По всему свету еще мне будут поклоняться". В плену обнаружилась и другая черта характера Франциска - сострадательность: когда одного из пленных, нанесшего другому обиду, все прочие стали избегать, один Франциск не покинул его и стал убеждать других примириться с ним.

Однако среди шумной мирской жизни, которую вел юноша, в нем стало постепенно назревать сознание другого, более высокого назначения...

Мечтая о военной славе и рыцарских почестях, он вступает под знамена знаменитого кондотьера Вальтера, графа Бриенского, чтобы отправиться в Апулию, где шла междоусобная война, и сражаться за права церкви.

Но накануне отбытия он узнал, что один знатный рыцарь из Ассизи, разоренный войной, не может участвовать в походе из-за отсутствия необходимого снаряжения. Тогда Франциск дарит ему свои красивые доспехи. Он так хотел привлечь внимание к себе этим походом, но доброта победила тщеславие.

Перед походом он видел во сне, что его кто-то пригласил в просторный и прекрасный дворец, по стенам которого было развешено множество прекрасного рыцарского оружия. На вопрос Франциска, чье это великолепное оружие и чей это дворец, ему был дан ответ, что оружие и дворец принадлежат ему и его рыцарям. Франциск был чрезвычайно обрадован этим сновидением, которое принял за предсказание его рыцарского будущего.

С таким предчувствием он отправился в поход, но заболел и вынужден был остановиться в Сполето. В лихорадочном сне он услышал тот же таинственный голос, что и во сне перед походом, спросивший его, куда он направляется. Когда он объяснил свое намерение, услышал еще вопрос: "Кто может сделать для тебя больше добра, господин или раб?"

Франциск ответил: "Господин".

"Так зачем же ты бросил господина ради слуги?" Франциск сказал: "Что же прикажешь мне сделать, Господь?" "Возвратись в Ассизи и скажу, что тебе надлежит исполнить. Свой предыдущий сон ты должен переосмыслить". Проснувшись от этого видения, Франциск не мог более уснуть и утром поспешил возвратиться в Ассизи, размышляя над услышанным: видимо существует другое воинство и другие битвы. Через несколько дней Франциск возвращался с друзьями с очередной пирушки. Друзья шли впереди с песнями, Франциск несколько позади, погруженный в глубокое раздумье. Здесь осенило его обещанное ему откровение. Сердце наполнилось таким сладостным ощущением, что он не мог сдвинуться с места и говорить. С расспросами окружили его товарищи: "Что ты задумался, не намерен ли ты жениться?" "Вы правду сказали,- с живостью ответил им Франциск,- я задумал взять невесту более благородную, более богатую и красивую, чем вы когда-либо видели".

Друзья подняли его на смех: их изумлению или их насмешкам не было бы предела, если бы они угадали, о какой невесте мечтал Франциск. В величественном готическом храме, построенном впоследствии в Ассизи в память Франциска, знаменитый живописец Джотто расписал стены сценами из жизни святого. Одна из этих сцен представляет обручение Франциска с красивой женщиной, с исхудалыми чертами лица и разорванным платьем, на нее лает собака, ребенок замахивается на нее палкой, другой бросает в нее камнями, путь ее усеян тернием, но, спокойная и величавая, она протягивает руку Франциску, Христос благословляет их брак и с высоты небес на это зрелище взирает Господь, окруженный ликующими ангелами.

Эта нареченная невеста Франциска являет собой олицетворение бедности, с которой он помолвился в ранней молодости на всю жизнь, и, можно сказать, нет истории любви более трогательной, чем это влечение пылкого и выросшего в роскоши юноши к безотрадной, вечной бедности. Чувство это проявлялось у Франциска сначала в живом сострадании к тем, кто нуждался в его помощи: Франциск, как это было вообще в обычае, охотно и щедро подавал милостыню. Но милостыня скоро получила для него более глубокий смысл.

Однажды, очень занятый в лавке отца, он нетерпеливо отказал нищему, обратившемуся к нему с обычной просьбой "ради любви к Господу". Но по уходе нищего ему запала в сердце тяжелая мысль, что если бы тот попросил у него подаяние именем какого-нибудь важного графа или барона, он ему бы не отказал, и Франциск дал себе слово не отказывать никому, кто стал бы его просить именем величайшего из господствующих. С этой минуты щедрость Франциска не знает пределов, если все деньги его были розданы, он снимал с себя платье, чтобы отдать его нищему.

Но подавать нищему милостыню Бога ради, а самому жить в роскоши - было противоречием, невыносимым для такой пылкой и чуткой натуры, как Франциск. Все отдать нищим и самого себя им отдать - вот жертва, угодная Богу и достойная любви к Нему.

Чем сильнее эта любовь овладевала Франциском, тем больше отталкивала его обычная жизнь в мире, и бедность, которой он был намерен посвятить себя, становилась для него все заманчивее, а очаровывающий мир, среди которого он провел юность, начал утрачивать свою прелесть. Первые признаки совершившегося в нем переворота можно отнести ко времени перенесенной им тяжелой болезни, от которой он едва не умер. Он излечился, и так как смерть - хороший воспитатель, то встав с постели и передвигаясь по дому с помощью палки, почувствовал отвращение к жизни. Франциск вышел однажды на террасу перед домом, где как будто впервые его глазам открылась красивая речная долина посреди поросших дубовыми лесами Апеннинских гор. С любопытством вглядывался юноша в окружающую его картину, но красота полей и все, что было привлекательно для глаза, уже не доставляло ему удовольствия. Он удивился происшедшей в нем перемене и стал считать неразумными тех, кто любовался подобным зрелищем.

Смысл этого перелома наглядно выражен в словах, услышанных однажды Франциском после долгого пребывания в молитве: "Все, что ты до сих пор любил земной любовью и хотел иметь, следует презирать и ненавидеть, если желаешь узнать Мою волю. Если ты начнешь исполнять ее, то все, что тебе теперь кажется сладким и приятным, станет для тебя горьким и невыносимым". Это значило: отречься от мира - от веселой жизни и друзей, от довольства и отцовского наследия, от родной семьи и всякой мысли о личном счастье.

Но Франциск понял завет еще шире. Он поставил себе задачей полюбить то, к чему был равнодушен и что прежде ему было противно. Он отправился на богомолье в Рим к гробнице св. Петра. Негодуя на скудость приношений, которые делались в храме главы апостолов, Франциск взял из кошелька целую горсть монет и так звонко бросил их через сделанное для этого в алтаре окошечко, что все окружающие обратили на него внимание.

Франциск тут же пожалел, что совершил столь вызывающий поступок, и, желая наказать себя, подошел к нищим, которые сидели на ступенях храма, и предложил самому жалкому из них обменяться одеждой. Опрятный и изнеженный человек содрогнулся, когда одевал нищенский плащ, изорванный, залатанный, лоснящийся от грязи и жира, но превозмог отвращение и победил себя. Более того, скрывшись под отвратительными одеждами, самый блестящий юноша Ассизи, всегда подававший и никогда не просивший, который умер бы от голода, но никогда не попросил бы, протянул руку за подаянием. Сначала он дрожал, ожидая от людей равнодушного подаяния, но вскоре преодолел свои чувства, обрадовавшись, что умеет просить ради Христа, и стал обращаться уже громким голосом. Он был счастлив в этих лохмотьях - ему показалось, что он впервые поцеловал свою невесту - госпожу Бедность. Так целый день провел он среди этих жалких людей, ради смирения нисходя к унизительному для богатого юноши промыслу их.

Но были люди еще более жалкие, чем эти нищие,- люди, общение с которыми еще более отталкивало. То были прокаженные, прикосновение к которым сообщало ту страшную, неизлечимую заразу, против которой люди не знали другого спасения, как удаление из своей среды заболевших и предоставление их своей судьбе в особых загородных помещениях. Как для всех других, дом прокаженных был для Франциска местом, о котором он не мог думать без ужаса, и, посылая туда подаяния, он сам старался далеко обходить его. Теперь же, встретив на пути прокаженного, Франциск увидел гноящееся лицо с ввалившимися глазницами и готов был в ужасе ускакать прочь, но внутренний голос спросил: "Рыцарь Христов, ты боишься?" Он слез с коня, вручил больному монету и поцеловал его руку с онемевшими пальцами, вдыхая смрад разлагающегося тела. Затем вскочил в седло и умчался, не помня себя от жалости и отвращения. Через несколько дней после случившегося Франциск, взяв с собою денег, отправился в приют прокаженных, каждому подал милостыню и поцеловал руку. Так то, что для него было прежде горько, стало сладким.

Внутренний переворот в душе Франциска уже совершился, мир и жизнь получили для него другой смысл, но его еще связывала с миром семья. Разрыв с семьей был уже неизбежен. Он быстро назревал. Однажды Франциск, взяв с собой из отцовской лавки несколько кусков разноцветного сукна, отправился продавать его в соседний город Фолиньо. У дороги за городом была церквушка, построенная в честь св. Дамиана,- безыскусная, с осыпавшейся краской и трещинами в стенах. Проезжая мимо, Франциск почувствовал желание войти в нее и помолиться. Он встал на колени перед византийским распятием, моля Всевышнего о том, чтобы Тот научил, что ему делать, ибо любовь без дел ничего не значит.

У Христа на распятии были глубоко запавшие глаза, худое тело и алые раны. Вначале Франциск смотрел на него с болью в сердце, но потом отношение резко изменилось. Появилась мысль: "Бог любит тебя, именно тебя и к тебе стремится. Ведь Он распятый умер за тебя. Даже отец не мог бы так любить".

Сердце наполнилось молитвой: "Господи, чего Ты хочешь от меня?"

И он опять услышал знакомый голос: "Франциск, разве ты не видишь, что обитель моя разрушается,- иди и восстанови ее". Пораженный и взволнованный, Франциск ответил: "Охотно исполню, Господь мой". С этого мгновения сердце его почувствовало в себе рану и начало таять при воспоминании о страданиях Господа. И до конца жизни он носил в сердце своем раны Иисуса. Франциск дал священнику денег, чтобы тот купил масла для неугасимой лампады перед распятием. Затем, обрадованный видением, осенил себя крестом и поспешил в Фолиньо. Деньги от продажи сукна и лошади он принес священнику и остался при нем.

Исчезновение Франциска привело в негодование отца. Разузнав, где находится его сын, он отправился туда в сопровождении родственников и соседей, чтобы силой вернуть его. Сначала от гнева отца Франциск скрылся в пещере, где прожил целый месяц. Одному только слуге была известна эта пещера, и он носил туда по указанию матери еду. Изнуренный телом, но укрепившись духом, Франциск, наконец, предстал перед отцом. Смиренный вид сына не обезоружил отца. Вне себя от ярости, он побил сына и запер его. Несколько дней спустя, в отсутствие отца, мать долго уговаривала Франциска бросить свои причуды. Убедившись в тщетности своих увещаний, она отпустила его на свободу. Сын навсегда покинул родительский дом.

Отец Франциска стал жалеть о нанесенном сыном убытке и принес на него жалобу консулам Ассизи, требуя возвращения денег. Консулы послали за Франциском, но тот велел им сказать, что он теперь милостью Божьей стал человеком свободным и, как слуга одного Господа Наивышнего, консулам не подсуден. Тогда отец обратился с жалобой к епископу. На его суд Франциск явился, и, когда епископ приказал возвратить отцу деньги, он ответил: "Не только деньги, но охотно возвращу и одежду".

Сняв с себя одежду и положив на нее кошелек, Франциск воскликнул: "Слушайте и внемлите: до сих пор я называл Петра Бернардоне отцом своим, но, решившись отныне служить одному только Богу, я возвращаю отцу его деньги, из-за которых он на меня сердится, и всю одежду, которую от него имею. Отныне на устах моих будет лишь "Отче наш, сущий на Небесах", и я не стану больше называть отцом своим Петра Бернардоне".

Отец ожидал чего угодно, только не этого. Он схватил одежду и выбежал вон. (Впоследствии отец, встречаясь с сыном, ругал и проклинал его и для того, чтобы получать отцовское благословение, Франциск взял себе в отцы старого нищего.)

Франциск обернулся к Епископу, как бы отвернувшись от всех других, от всего мирского. Епископ обнял, прикрыл своей мантией и благословил его. Это было как бы второе рождение Франциска. Голым появился на свет, голым теперь выходил в холодный мир, в новую жизнь. Было действительно холодно. Землю покрывал снег. Огородник епископа дал ему свой плащ, набросив который, Франциск удалился из города. Это произошло в 1207 г., когда Франциску было 25 лет.

Так началось служение Франциска Отцу Небесному. Оно началось с восстановления церкви св. Дамиана. Теперь он уже не пытался преступить условности коммерческого мира. Он понимал, что для того, чтобы построить церковь, совсем не надо ввязываться в деловую жизнь и нанимать рабочих. Чтобы построить, надо строить - собственными руками воплотить свои мысли и желания в жизнь.

Франциск пошел собирать камни. Он просил их у каждого встречного, в сущности становясь тем небывалым нищим, который просит камень вместо хлеба. Видимо, как всегда с ним бывало, сама необычность его просьбы привлекала людей. Все виды работ он выполнял сам. Он строил то, что приходило в упадок, то, что никогда не поздно восстановить. Он строил церковь, которую всегда можно воссоздать, даже если остался только один камень. Он строил церковь, которую не одолеют врата адовы.

Жил он у священника, но, не желая быть ему в тягость и участвовать в его скромной трапезе, он в обеденное время ходил по городу с горшочком в руках, собирая в него остатки пищи. Ему было противно это месиво, но и это отвращение он победил в себе.

Когда церковь св. Дамиана была отстроена, он принялся за другую сельскую церквушку, построенную в честь апостола Павла, а затем еще одну, затерянную в лесах. Она особенно была дорога ему, ибо построили ее в честь Божьей Матери. Называлась она Санта Мария дельи Анджели и, хотя была заброшена, принадлежала бенедиктинскому монастырю. Церковь была мала, надел земли около нее тоже не велик, и люди называли ее Порциункула (частичка, долька). Эта церквушка потом сделалась главной святыней его ордена.

Он поселился в шалаше. Одевался в подаренный ему широкий хитон, опоясанный ремнем, какой носили итальянские рыбаки и пастухи. На ногах носил простые сандалии. Когда куда-либо шел, то брал посох и мешок. При этом он всегда был радостен и весел. Однажды в лесу он был задержан разбойниками. На вопрос, кто он такой, отвечал: "Глашатай великого царя". Его избили и бросили в яму, наполненную снегом: "Лежи тут, мужицкий глашатай". Выбравшись из ямы по уходе разбойников, Франциск продолжал путь по лесу, громко распевая и хваля Творца Вселенной.

В трудах и бедности прошло два года. Была отстроена Санта Мария дельи Анджели. Какой храм восстанавливать ему теперь? Ответ он получил 24 февраля 1209 г.

Во время обедни в Порциункуле, которую служил священник церкви св. Дамиана, Франциск услышал евангельские слова, сказанные Христом ученикам Своим, когда Он посылал их проповедовать царство небесное. Попросив священника после обедни растолковать текст, Франциск еще яснее осознал его, от чего весь наполнился невыразимой радостью. "Приблизилось Царствие Небесное... Даром получили, даром давайте... Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха. Ибо трудящийся достоин пропитания. В какой бы город или селение ни вошли вы, наведывайтесь, кто в нем достоин, и там оставайтесь, пока не выйдете" (Мф. 10. 7-11).

Эти слова ясно говорили о дальнейшем пути Франциска и он воскликнул: "Вот чего я хочу, вот чего я ищу, вот что я жажду исполнить всеми силами моего сердца". Он снял с себя сандалии, пояс заменил веревкой, выбросил мешок и посох. Внешняя перемена была, конечно, незначительна, но в ней заключалась великая идея: следовать Христу и в полном отрешении от мира нести Его слово в мир. Одинокий отшельник стал странствующим проповедником, и монашество в лице Франциска изменило свой характер и свое назначение. Задача его жизни определилась, путь был намечен. Устремившись по этому пути, он стал образцом для других; указанная им цель собрала вокруг него спутников - Франциск сделался основателем нового монашеского ордена и творцом новой силы в истории.

Образ бедного и любящего Христа - вот что понял Франциск сквозь поразивший его текст Евангелия. Вот что восторженно увидел он сквозь веками сложившуюся систему и величественный строй католической церкви. Следовать за Христом, строго исполнять Его завет и обращать людей к Нему - вот что его воодушевило и что он признал своим назначением. В этом смысле он и стал проповедовать на улицах Ассизи, приветствуя каждого встречного словами: "Да дарует Господь тебе мир".

В жизни его Порциункула ознаменовала третий призыв Божий, после Сполето и Сан Дамиано. После первого призыва Франциск удалился от мира, после второго - стал восстанавливать храмы, после третьего перешел к проповеди.

Третий призыв означал, что Франциск должен познать глубже нищету и начать заново жизнь уже в роли проповедника. Необходимо было жить среди людей и воздействовать на них своим примером и любовью.

Еще одна причина убеждала Франциска в необходимости проповеди. Он слушал многих людей, направлявшихся в Рим, которые останавливались на Ассизских перекрестках и привлекали своими речами столько слушателей, сколько не собрали бы проповедники в церквях. Ибо услышать священнослужителя, который с кафедры на пышном латинском языке разъясняет отрывок из Священного Писания - это совсем не то, что услышать человека, бедняка, который говорит об Иисусе и о вечности прямо на улице, простыми жизненными словами. Франциск замечал, что святые проповедники скорее преподают теологию, нежели объясняют Евангелие, и что менестреля или сказителя слушают все, тогда как скучного проповедника - лишь немногие. Убедился он и в том, что не внушишь любовь к Богу, не возвратившись к искусству Христа, а значит надо, рассказывая притчи, восхваляя Господа, говорить о поучительных и интересных событиях, перенимая опыт менестрелей.

Франциск принес новый дух в проповедь. Он и его братья ощущали, как тянутся к ним слушатели.

Франциск прекрасно проповедовал, ибо был одарен как поэт и как актер, и оба эти дарования породили в нем то красноречие, которое выражается не только в словах, но и в глазах, в звучании голоса, в движениях. Где бы он ни был, какое бы ни было время, какими бы ни были его слушатели, он был готов к проповеди всегда. Он говорил с тысячей, как с одним другом, и с одним он говорил так же пылко, как говорил с тысячами.

Сила его убеждения быстро сообщалась другим, и первым его последователем был богатый гражданин города Ассизи, Бернардо де Квинтавалле, по завету евангельскому продавший все, что у него было, и раздавший все вырученные деньги бедным. Затем к ним присоединился третий. Это был Пьетро - почтенный священник соседней церкви, который поступился духовной властью и пошел за молодым чудаком, которого многие считали просто безумцем. День 16-го мая 1209 г., когда их стало трое, считается с тех пор днем основания францисканского ордена.

Эти три странных человека построили лачугу. Там они беседовали, собравшись после тяжелого труда. Они были отшельниками, а не монахами. Радость, бедность и молитва жили вместе с ними в их маленькой обители.

Когда число последователей возросло до семи, Франциск счел возможным исполнить с ними еще точнее завет Христа, разославшего Своих учеников проповедовать по миру, и обратился к товарищам со словами: "Идите же по двое по разным областям земли, проповедуя мир людям и покаяние ради отпущения грехов. Вот в чем наше призвание: ухаживать за больными и ранеными, утешать пораженных горем и возвращать на путь истины заблудших. Будьте терпеливы в горе, ни о чем не печитесь, ибо Господь исполнит Свое обещание. Смиренно отвечайте тем, кто станет вопрошать вас, благословляйте тех, кто будет преследовать вас, благодарите тех, кто станет поносить вас - и царствие Божие уготовится вам".

Так разошлись в разные стороны эти люди, с верой исполнявшие завет своего учителя. Но общая мысль соединяла их и снова свела их в одну семью вокруг того, кто был их духовным отцом. Снова они поселились в шалашах у Порциункулы в бедности, смирении, радости и братской любви.

Франциск и его последователи не считали себя монахами. Сам он называл их нежно и по-детски - братцами. Три обета - бедности, целомудрия и послушания - всегда были знаком монашества. Основное же различие между дисциплиной последователей Франциска и дисциплиной старых орденов заключалось в том, что францисканцы должны были стать бродягами, нищими. Они должны были смешаться с миром.

Епископ Ассизи боялся за францисканцев. У них не было ни удобств, ни денег, они ели что придется и спали на земле. Франциск ответил ему со странной, почти сокрушающей мудростью: "Если бы у нас что-нибудь было, нам понадобились бы законы и оружие, чтобы это защищать". Эти слова - ключ ко всем его действиям. Они логичны. Когда речь шла об этом, он всегда был логичен. В чем угодно он мог признать себя неправым, но в этом не сдавался никогда. Он рассердился в первый и последний раз, когда речь зашла об исключении из этого правила.

Он говорил так: "Человек, посвятивший себя Богу, может идти куда угодно, к любым людям, даже самым плохим, пока им не за что его зацепить. Если у него будут связи и потребности людей обычных, он станет таким же, как они". Франциск ни за что на свете не осудил бы людей за их обычность. Обычные люди получали от него столько любви и восхищения, сколько им, наверное, больше никогда не получить. Но францисканцам нельзя становиться такими, как все. Соль не должна терять силу, превращаясь в обычную пищу.

Разница между францисканцем и человеком обычным в том, что францисканец - свободней. Он непременно должен быть свободен от монастыря и, что еще важнее, свободен от мира. Обычный человек не может освободиться от мира, да и не должен. Францисканец повиновался Франциску, но от него не зависел. И уж совсем свободен, словно ветер, он был по отношению к миру. Этот мир походил на сложную сеть, сплетенную из феодальных, семейных и прочих уз. И Франциск решил, что последователи должны быть, как рыбки, которые легко проскочат через любую сеть. Они могли уйти из нее именно потому, что были маленькими, юркими рыбками. Миру не за что было их зацепить - ведь мир цепляет людей за внешние, необязательные стороны жизни. Один из францисканцев сказал позже: "У монаха не должно быть ничего, кроме лютни", имея в виду, вероятно, что монах должен ценить только песню, которой приветствует каждый замок и домик, песню радости Божьей и прекрасного братства людей. Если представить жизнь этих мистических бродяг, то приоткроется хоть немного практическая польза аскезы, непонятная тем, кто считает себя практичным. Надо быть очень худым, чтобы проскользнуть сквозь прутья любой клетки, очень легким, чтобы бежать так быстро и так далеко. Весь расчет, вся невинная хитрость в том и заключались, чтобы обойти мир, поставить его в тупик. Не испугать голодом того, кто строго постится. Не испугать нищетой нищего. Мало проку будет и от битья, даже под палкой он возрадуется, ибо в поношении - его единственное достоинство. А если всунут его голову в петлю, то окружат ее сиянием.

Разницу между обычными монахами и францисканцами можно было наблюдать и в практической пользе, особенно в быстроте. Старым сообществам с точными правилами и непременной оседлостью мешало то, что мешает любому домовладельцу. Как бы просто они ни жили, им было нужно столько-то келий, столько-то кроватей, хотя бы столько-то места. Но с тех пор, как можно было стать братцем, пообещав есть ягоды при дороге или просить объедки у кухонных дверей, спать под забором или терпеливо сидеть у порога, экономических помех не осталось. Теперь таких чудаков могло стать сколько угодно.

Надо помнить к тому же, что движение развивалось так быстро еще и благодаря особому, демократическому оптимизму, который был одной из главных черт святого Франциска. Самая аскеза его - триумф оптимизма. Франциск требовал так много от человеческой природы не потому, что он ее презирал, а потому, что он доверял ей. Он ждал многого от необычных людей, которые пошли за ним, но он ждал многого и от людей обычных, к которым их послал. Он просил пищи у мирян так же доверчиво, как просил поста у монахов. Он всегда рассчитывал на гостеприимство, потому что считал каждый дом домом друга. Он действительно любил и почитал обычных людей и обычные вещи; мы можем даже сказать, что он послал необычных людей лишь для того, чтобы они поддержали обычных в их обычности.

Франциск составил устав их общежития, почти исключительно руководясь словами Нагорной проповеди. Число учеников все увеличивалось, и тогда Франциск понял, что наступило время обеспечить и узаконить существование его общины.

Контраст между тем поручением, которое Христос дал Своим первым ученикам и которое сделалось исходным пунктом для деятельности Франциска, и существующим в то время устроением христианской церкви нисколько не уменьшил веры Франциска в авторитет папства. Он сказал своим товарищам: "Пойдемте теперь к матери нашей, святой римской церкви, чтобы поведать св. отцу, что Господь начал через нас совершать, дабы мы, согласно Его воле, могли продолжать начатое нами дело".

Это было еще в 1209 г., когда на римском престоле находился Иннокентий III. Таким образом, встретились лицом к лицу представители двух противоположных мировоззрений, выросших из одного корня: с одной стороны, в царском блеске владыка мира, наместник Христа, раздававший царские короны,- и перед ним нищий ученик Христа, босоногий, в простонародной одежде, опоясанный веревкой. С одной стороны, блюститель абсолютного авторитета,- и перед ним проповедник безусловного смирения. Представитель беспредельной власти над человеком,- и перед ним проповедник беспредельной любви к человеку.

Этот контраст принципов обнаруживается еще поразительнее в контрасте лиц, их представлявших: принцип церковной власти являл Иннокентий III, прибиравший к рукам одно королевство за другим для увеличения своей земной вотчины,- принцип полного смирения и свободы от всего мирского являл Франциск, желавший ничего своего на земле не иметь и быть обязанным даже ежедневной пищей милосердию других людей. Папа Иннокентий III посылал на смерть тысячи людей под знаменем креста ради торжества церкви над палестинскими мусульманами, провансальскими еретиками и английским королем,- Франциск посвятил всю свою жизнь тому, чтобы примером своих лишений и кротким словом, любовью и радостью вводить заблудших в царство Божие. Папа Иннокентий III гордо заменил звание вселенского епископа и преемника апостола Петра высокомерным титулом наместника Божьего,- Франциск в своем смирении не считал себя достойным священнического сана и не хотел быть даже главою основанного им ордена, а над собою поставил в виде духовного руководителя и стражи совести одного из своих учеников!

Как состоялась их встреча, рассказывают несколько преданий. По одной версии - папа выслушал в консистории своих кардиналов устав божьего человека Франциска и, увидев его плохую одежду, длинную бороду и нечесанные волосы, сказал: "Ступай, брат мой, поищи свиней. С ними у тебя, кажется, больше общего, чем с людьми. Поваляйся с ними в грязи, передай им твой устав и поупражняйся на них в проповедях твоих". Услышав это, Франциск склонил голову, вышел и, найдя стадо свиней, стал валяться с ними на земле. Покрытый грязью с головы до ног, он вернулся в консисторию и обратился к папе: "Владыко, я исполнил твое приказание; услышь теперь и ты мою мольбу". Тогда папа, растроганный таким смирением и огорченный тем, что отнесся с презрением к такому человеку, исполнил его просьбу.

Есть и другая версия, описывающая встречу папы и Франциска. Иннокентий III гулял по террасе Латеранского храма, обдумывая, по всей вероятности, серьезнейшие политические проблемы, сотрясающие его государство, когда перед ним внезапно возник человечек, которого он принял за пастуха. По-видимому, он постарался избавиться от него поскорее; может быть, он решил, что пастух безумен. Во всяком случае, он больше о нем не думал до ночи. А ночью увидел странный сон: большой древний храм, на чьих прочных террасах он гулял в такой безопасности, сильно накренился, вот-вот обвалится, словно все его башни и купола качаются перед землетрясением. И тут он заметил, что, словно живая кариатида, храм держит человек, а человек этот - оборванный пастух или крестьянин, от которого он отвернулся. Папа после этого велел его разыскать и привести к себе.

По-видимому, по просьбе епископа Ассизии интересы нового ордена защищал перед специально собранным конклавом кардинал Джованни ди Сан-Паоло. Некоторые из кардиналов видели в новом ордене что-то необычное и превышающее силы человеческие. На это покровитель Франциска возразил: "Если мы отвергнем просьбу этого бедного, как нечто слишком трудное и новое,- просьбу о том, чтобы ему был разрешен евангельский образ жизни,- нам следует остерегаться, как бы этим не оскорбить Христова Евангелия. Ибо если кто скажет, что соблюдение евангельского совершенства, которого именно и домогается его обет, заключает в себе что-либо новое или неразумное, или невозможное, тот, очевидно, кощунствует".

Историческое зерно, которое можно извлечь из этих преданий, заключается, как кажется, преимущественно в словах, приписываемых Иннокентию: "Идите с Богом, дети мои, и когда Господь умножит вас числом и возвеличит благодатью, то я признаю вас достойными более важных поручений и полномочий". В этих словах высказывается осмотрительная выжидательная политика, соответствовавшая обстоятельствам и вполне согласная с осторожным характером и житейской мудростью Иннокентия III. Как было, в самом деле, главе церкви дать разрешение проповедовать "царство небесное" мирянам, плохо знакомым с писанием и с толкованием его церковью? Как узаконить "евангельское житие", состоящее в абсолютной нищете и безусловном смирении перед всеми в то самое время, когда "викарий Христа" решительно повернул церковь на путь светской власти и всемирного владычества? Затея Франциска казалась тем более опасной, что папство в этом отношении уже имело перед собою горький опыт. Именно с таким же требованием благословить их на проповедь "евангельского жития" обратились в Рим последователи Петра Вальдеса, "лионские нищие", которых теперь папство истребляло огнем и мечом. Поэтому Иннокентий разрешил Франциску и его ученикам проповедовать покаяние, приняв их в число служителей церкви, после того, как Франциск на коленях принял смиренно и усердно присягу в повиновении и почтении к папе.

Окончательное утверждение нового ордена, вероятно, было отсрочено. Происходили ли затем какие-либо сношения между Франциском и Иннокентием III неизвестно, и это тем более жаль, что вследствие этого остается не совсем понятным смысл постановления Латеранского собора, запретившего шесть лет спустя основание новых монашеских орденов, т. е. неизвестно, имело ли это запрещение в виду также и францисканцев, или же - что вероятнее - оно на них не распространялось как на орден уже прежде основанный. Во всяком случае в 1223 г. папа Гонорий III утвердил устав нового францисканского ордена, заявив в своей булле, что он только освящает своим папским авторитетом устав уже одобренный его предшественником.

Условие Иннокентия III Франциску об умножении учеников осуществилось в таких размерах, которые превысили всякие предположения папы. По установленному Франциском обычаю все братья должны были собираться раз в год в Троицын день около колыбели ордена - церкви Порциункулы на генеральный капитул. Самому Франциску пришлось еще видеть около себя на таком капитуле пять тысяч братьев, а вскоре орден до того распространился во всех областях Европы, что вместо общего собрания на генеральный капитул стали приезжать в Ассизи только делегаты отдельных францисканских провинций.

Вскоре по возвращении из Рима Франциск учредил женский отдел своего ордена. Хотя сам он до такой степени избегал женщин, что, как он сказал одному из товарищей, почти ни одной из них не знал в лицо, его проповедь на них сильно действовала и вызывала с их стороны желание следовать за ним. Самая выдающаяся из его последовательниц была св. Клара, дочь богатого дворянина в Ассизи. В восемнадцать лет она отреклась от мира и, по совету Франциска, оставила ночью родительский дом и явилась в Порциункулу. Там Франциск своею рукой перед алтарем отрезал ее косу и отвел в соседний женский монастырь. Ее именем был потом назван новый орден, устроенный Франциском при церкви св. Дамиана по уставу францисканцев, но с теми изменениями, которые были вызваны обстоятельствами: "клариссы", например, не проповедовали на улицах и вели более затворнический образ жизни.

Еще большее распространение и более важное общественное влияние имел третий орден, учрежденный Франциском. Это были так называемые терциарии - община мирян, в которую зачислялись и мужчины и женщины. Члены этой общины могли сохранять свое состояние и общественное положение и оставаться в супружестве. При вступлении в общину для членов было лишь обязательно возвращение ими всего несправедливо присвоенного, примирение с врагами, а для женщин - согласие мужей. На терциариев не возлагался монашеский образ жизни, от них только требовался более продолжительный пост и более строгое воздержание от принятых в обществе развлечений, а затем возможно большее приближение к идеалу, данному в Нагорной проповеди, как, например, воздержание от клеветы и от употребления оружия, хотя в последнем, как и в других отношениях, устав допускал много смягчений и исключений. Терциарии состояли под контролем избираемых ими визитаторов и под общим руководством францисканского ордена. Понятно, какую силу придавал ордену францисканцев этот зависимый от него отдел его, разветвления которого охватили все слои общества. Но не эту, конечно, цель имел в виду сам Франциск. В учреждении терциариев просвечивает та же идея, которая лежит в основании всей его проповеди и деятельности - желание обратить весь мир к евангельскому житию. С другой стороны, на этом учреждении Франциска отражается существенная черта его характера - его необыкновенная кротость, снисходительность - черта, почти совершенно чуждая старому аскетизму, в силу того Франциск готов был, взяв на себя самый тяжелый крест, по возможности уменьшать и облегчать его для всех других последователей Христа.

Он, однако, не удовлетворился тем, что призвал христиан следовать Христу, он вздумал обратиться за этим и к неверным.

Обращать магометан в христианство и сделаться миссионером среди них было совершенно новой в то время мыслью. До Франциска монахи привыкли только возбуждать благочестивую злобу христиан против неверных и посылать толпы крестоносцев на истребление магометан. Идти к ним с проповедью мира и с Евангелием в руках в эпоху крестовых походов значило стать выше страстей своего века. Кроме того, обращением неверных в христианство, он хотел положить конец крестовым походам - завершить и прекратить их, но не силой, а словом, не материально, но духовно. Он считал, что лучше создавать христиан, чем убивать мусульман. Если бы ислам обратили в христианство, мир стал бы более единым. Во всяком случае, многих войн просто бы не было.

Первую попытку пробраться в Сирию Франциск предпринял уже на шестой год после своего обращения, т. е. в 1212 г. Но встречные ветры прибили его корабль к восточному берегу Адриатического моря, и так как там не нашлось другого корабля, направлявшегося в Сирию, то Франциску пришлось вернуться в Анкону. После этого Франциск задумал обратить в христианство повелителя Марокко и для этой цели отправился в Испанию, но постигшая его болезнь заставила снова вернуться.

Наконец, через двенадцать лет после начала своей деятельности ему удалось осуществить свое намерение и предстать перед лицом сарацинского султана.

Главной целью крестового похода в то время была Дамиета в Египте. Целый год город осаждали христиане, мусульмане же яростно оборонялись. Туда и направились брат Франциск вместе с братом Иллюминато. Прибыли они туда в августе, когда крестоносцев, пытавшихся приступом взять крепость, с многочисленными потерями отбросило сарацинское войско, под предводительством двух отважных и ловких полководцев - Мелек-эль-Камела, египетского султана, и его брата Мелек-эль-Мохаммеда, султана Дамасского. Франциск нашел лагерь крестоносцев в плачевном состоянии: ненависть, зависть, жажда власти, разбой, разврат и дурные нравы царили там. Воины эти просто позорили крест.

Франциск чувствовал гнев Божий, и однажды, пока крестоносцы готовились к новой осаде, он сказал брату Иллюминато: "Господь поведал мне, что, если сегодня наше войско вступит в бой с врагом, оно не победит. Если я стану увещевать людей, они сочтут меня безумным, если же я промолчу, совесть моя будет нечиста. Что же мне делать?" Брат Иллюминато ответил ему во францисканском духе: "Тебе ли прислушиваться к людским суждениям? Не в первый раз ты прослывешь безумным. Поступай, как сочтешь нужным и бойся Бога более людей".

Тогда Франциск попытался предостеречь военачальников, сказав им о грядущем поражении, но те его осмеяли, ибо считали фанатиком. Однако пророчество подтвердилось: этот день, девятнадцатое августа, стал для крестоносцев горестной датой поражения - они потеряли около шести тысяч человек. Побоище укротило воинов, теперь они хотели слушать презренного итальянского паломника, который понял, что прежде всего надо проповедовать самим крестоносцам, а уж затем сарацинам; и, беседуя с рыцарями и воинами по-французски и по-итальянски, на языках рыцарства и воинственности, обращал их души к Господу, возрождая в них рвение к истинной и почти забытой ими цели - священной войне.

Проповедь Франциска, его образ и очарование покорили христианский лагерь, и лучшие из воинов стали стремиться к духовности "меньших братьев". Джакомо да Витри, августинский епископ, француз из Акры, присутствовавший при осаде Дамиеты, увидел, как его преданные священники и даже собственный его секретарь англичанин вступают в Орден святого Франциска, и стал отговаривать остальных, ведь так могла опустеть его епархия.

Однако Франциск не довольствовался этими победами, не они были целью его странствия. Ему оставалось одно: броситься в пасть к волку, но, не желая искушать Бога, совершая деяние несоразмерное с его силами, он и на этот раз решил получить одобрение Церкви и обратился к кардиналу Пеладжио Галвани, папскому легату в Святой Земле с тем, чтобы тот позволил проповедовать султану. Кардинал, не желавший брать на себя ответственность за их жизнь, сперва отказал, но, побежденный его мольбами, отпустил Франциска с товарищем, сказав им: "Старайтесь держать сердце и разум ваш всегда обращенными к Богу, ибо лишь Он один может спасти вас. И помните о том, что не я вас послал на это".

На дороге они увидели двух овец, которые брели им навстречу и воодушевленный Франциск сказал товарищу: "Брат мой, доверься Богу, ибо в Евангелии сказано: "Я посылаю вас, как овец среди волков".

Как только они пришли в сарацинский лагерь, их схватили, связали и избили, и блаженный Франциск, возрадовавшись этому, думал: "Вот чудесное начало" - но, решив обратить Мелек-эль-Камела, закричал: "Султана, султана!" - и сарацины, подумав, что у него есть послание для их повелителя или что он хочет сделать ему признание, провели его в шатер.

"Вы пришли просить мира или же вы хотите сделаться почитателями Аллаха?" - спросил султан, смерив взглядом двух странных пришельцев.

И человек Божий с уверенностью ответил:

"Я послан Всевышним, а не человеком мира сего. Я должен наставить тебя и народ твой на путь истинный во имя спасения душ ваших, а кроме того, открыть тебе истину Евангелия о Христе" - и прочел ему проповедь столь вдохновенно, что султан, умный и образованный араб, слушал его с восхищением и рассудил, что этот бедняга-христианин достоин украсить его двор, известный своими мудрецами.

И султан предложил Франциску остаться с ним, ибо добродетель святого Франциска была столь велика, что всякий, кто узнавал его, будь то даже сарацин, уже не мог себе представить жизнь без него. Вдохновленный Богом, Франциск ответил:

"Если ты хочешь обратиться в христианскую веру и обратить в нее народ твой, я охотно останусь с тобой. Если же ты сомневаешься в том, стоит ли тебе оставить веру в Магомета ради веры в Христа, то прикажи разжечь большой костер, а мне и магометанским священнослужителям войти в огонь и избери веру того, кто выйдет живым из погребального костра".

Если бы султан был древним тираном, он с удовольствием, развлечения ради, устроил бы это испытание огнем, но он был разумен, а кроме того, увидел, что кое-кто из его мудрецов, услыхав это предложение, попросту сбежал, и ответил так: "Боюсь, что ни один из служителей Аллаха не подвергнет себя такой опасности ради нашей веры".

Франциск предпринял последнюю попытку: "Хорошо, ради того, чтобы ты уверовал, я брошусь в огонь, и если сгорю в нем, то знай, что я поплатился за грехи мои, если же я останусь невредимым, ты признаешь Христа истинным Богом и Спасителем мира".

Тогда султан, который никогда прежде не встречал человека, готового ради его души броситься в огонь, предложил ему золота, серебра, шелков и других драгоценностей и велел ему выбрать все, что ему угодно. Конечно, Франциск отверг эти дары к величайшему изумлению султана, который желая испытать его до конца, предложил ему всяческие почести и удовольствия, но Франциск с твердостью отвечал отказом на все соблазны.

И тогда Мелек-эль-Камел созвал влиятельных и набожных придворных, чтобы спросить их о двух пленниках, и те сказали, что им следовало бы отрубить голову, не испытывая при этом никакой жалости, ведь в своих проповедях они выступают против магометанского закона, султан же, как страж этого закона, не должен позволять богохульства.

"Господа мои,- сказал египетский султан двум братьям,- мудрецы советуют мне казнить вас, но я никогда не обрек бы на смерть тех, кто готов отдать жизнь за спасение моей души".

Итак, он отпустил их, снабдив фирманом о том, что Франциск и его братья могут беспрепятственно проходить через все сарацинские земли, включая Палестину, а кроме того, проходить к Гробу Господню не платя дани.

Франциск воспользовался этим указом и, как обычно, пытался в пути обратить встречных к Евангелию. Он посетил Вифлеем, Иерусалим и Голгофу, и это весьма благоприятно повлияло на тогдашнюю веру, но так как он не достиг двух главных целей своего странствия - обращения неверных и мученичества, а из Италии до него доходили тревожные известия, то он решил возвратиться на родину.

Прежде чем отправиться в путь, он встретился с Мелек-эль-Камелом, который сказал ему: "Брат Франциск, я бы охотно обратился в христианскую веру, но боюсь, как бы мои сарацины не убили меня, тебя и всех твоих братьев, узнай они об этом. А так как ты можешь сделать очень много добрых дел, а я должен решать важнейшие проблемы, то не хочу быть причиной твоей и моей смерти. Но научи меня, как спастись, и я сделаю все для этого".

"Господин,- ответил Франциск,- я возвращаюсь в свою страну, но после моей смерти пришлю тебе двух моих братьев, от которых ты получишь христианское крещение. Ты же будешь свободен от любых мыслей, которые могут этому воспрепятствовать, чтобы благодать Божья снизошла на тебя, когда ты сможешь принять в себя веру и убеждения наши".

Он обещал это, потому что с достоверностью ощущал, что и малейшая милость, оказанная ему, бедняку Христову, не может остаться без вознаграждения. Прошло семь лет - Франциск умер на голой земле; прошло еще двенадцать - и султан занемог в своих роскошных палатах, и, мучимый болью, лежа на коврах и подушках, ждал, что исполнится обещание итальянского странника. Он разослал гонцов на границы своей земли, чтобы они узнали, не видел ли кто двух монахов, одетых как Франциск. Однажды со стороны моря к нему пришли два монаха, которых святой Франциск вдохновил во сне, и стражники тотчас же отвели их к умирающему султану, который увидев их, сильно возрадовался так, словно перед ним предстал образ святого, некогда благословившего его. И он крестился и умер христианином среди сарацин, ибо Господь обещал, что не будет на земле грешника, который, возлюбив всем сердцем Орден святого Франциска, не обретет милость Божью.

На первый взгляд, и этот крестовый поход святого Франциска был неудачным. Он искал мученичества, но обрел почести; он мечтал проповедовать Евангелие сарацинам, удалось же ему чуть больше, чем простое паломничество. Возвращался он, еще больше стремясь отправиться в новый поход ради Господа нашего Христа, рождение, жизнь и страдание Которого он словно увидел воочию в тех местах, и, кроме того, он знал теперь, что Бог не пошлет ему прекрасную мученическую смерть. Однако Тот готовил ему смерть еще более прекрасную.

Но в том, что касается религиозной и социальной стороны дела, этот крестовый поход превзошел все надежды святого Франциска и его современников. Он первым принес в шатры сарацин то, о чем они ничего не знали: истинное христианство, живой образ Христа и готовность умереть ради спасения чужой души, даже души незнакомца и грешника. Он передал крестоносцам дух апостольства, итальянцам - способность жить по Евангелию, европейцам - древний и обновленный смысл, который следовало придавать заморским войнам. Он напомнил, что бороться надо ради славы Христа, а не ради земных королей; лишь тогда можно править страной долго и счастливо.

Возможно, благодаря его святости, приводившей его к мысли о миссиях, идея францисканства так развилась. "Охрана Святой Земли" навсегда осталась делом францисканцев. Франциск расширил границы своего Ордена, и они перешагнули через все страны. Он обозначил, где должен стоять его авангард, где надо вести справедливую осаду, а где одержать победу без венца.

К деятельности Франциска после возвращения из Египта можно отнести и праздник Рождества в местечке Гречио, где он велел устроить в лесу ясли со всей обстановкой, описанной в Евангелии. В ночь на Рождество туда пришли люди со всей округи. Лес озарялся факелами и оглашался радостными возгласами, на которые отзывались скалы. Монахи запели священные гимны, сам Франциск в качестве дьякона прочел Евангелие над яслями, "глубоко воздыхая от волнения и великой радости", вся ночь прошла в ликовании, и, может быть, отсюда завелся итальянский обычай presepe - изображение яслей в церквах в ночь перед Рождеством.

В этот период жизни Франциска сильно одолевают физические страдания и болезни. В последнее время он уже был не в состоянии ходить, однако продолжал свою деятельность проповедника, передвигаясь на осле. Епитимьи, невзгоды, нищая жизнь, утомление от проповеднической деятельности (в день приходилось посещать по четыре-пять деревень), ночевки на голой земле и плохое питание - все это отразилось на его здоровье, которое и без того не было богатырским. В Египте его состояние ухудшилось. Глаза, черные, нежные глаза, которые говорили о Боге, окаймились кровью из-за неизлечимой восточной болезни, которая по толкованию современников была вызвана его постоянными слезами о страданиях Спасителя. Братья и кардиналы убедили его прибегнуть к лечению: они напомнили ему о долге по отношению к телу, братцу ослу, как он его называл, и Франциск покорно подверг себя врачеванию железом и огнем, причиняющему в сто раз более острую боль, чем сам недуг. И все-таки он никогда не жаловался. Больше того, в последние годы, когда от него оставались кожа да кости, на руках и ногах горели стигматы, прогрессировали болезни печени, селезенки, желудка, от которых целыми днями его рвало кровью,- он называл болезни своими сестрами. Один простодушный брат сказал ему: "Отец, умолите Господа, чтобы Он избавил вас от этих невыносимых болей и скорбей".

Но Франциск отвергает этот совет: "Если бы я не знал, что ты человек простоты доброй и чистой, я бы тебя возненавидел и не захотел бы видеть тебя никогда больше, ибо ты осмелился осудить Бога, когда говорил, что Он посылает мне скорби, превосходящие мои силы". Несмотря на крайнюю слабость, он бросился с постели, сильно ударился всем своим обессиленным телом, потом поцеловал землю и воскликнул: "Благодарю Тебя, Господь и Бог мой, за все мои скорби, и дай мне их еще десяток, если Ты этого пожелаешь, ибо я этого весьма желаю, потому что творить Твою волю - мое нескончаемое утешение".

Франциск особо почитал св. Михаила Архангела, и в его честь он соблюдал особый пост, сопровождаемый молитвой, с пятнадцатого августа до двадцать девятого сентября, на которое и приходится праздник св. Михаила Архангела. В 1224 году, когда, постоянно продвигаясь вперед по пути святости, он достиг такой высоты, что его тело и душа жили только с Богом и величайшая скорбь для него отождествлялась с совершенной радостью, когда, устранившись даже от дел Ордена, он думал уже лишь о подготовке к смерти, он решил провести праздник Успения и пост св. Михаила на Верне, дикой горе, подаренной благочестивым графом Орландо.

По прошествии праздника Успения Франциск, словно предчувствуя такую степень близости к Богу, которая не терпит никакого отвлечения, стал искать еще более уединенного и укрытого места, чтобы провести там пост св. Михаила Архангела подобно тому, как птица, побуждаемая инстинктом, ищет для своего гнезда любви самые отвесные скаты крыш, самые укромные отверстия, самые густые и высокие ветви.

Он выбрал место на горе, глядящее на полдень. Добраться до него можно было только перебросив мостик через глубокую расщелину. В этом пустынном месте, где никто не мог его увидеть или услышать, Франциску по его просьбе люди графа Орландо выстроили келью. Но одиночество не было исполнено сладости. Вначале присутствие Бога не ощущалось, а вот нечистый наведывался со своими страшными призраками и странными опасными выходками. Однажды, когда Франциск молился рядом с пропастью, ему показалось, что кто-то подтолкнул его вниз. Скала была совершенно гладкой, и он не знал за что зацепиться, но, поручив себя Господу, он прижался руками, лицом и всем телом к камню, и тот расступился, и принял его в себя так, что Франциск оказался как бы в нише. Так он спасся.

Шли дни, ослабевшее от поста тело и душа, уставшая от раздумий и плача, требовали хотя бы небольшого отдыха, и Франциск стал молитвенно размышлять о рае, бесконечной славе и ликовании блаженных. Он умолял Бога показать ему хотя бы краешек этого блаженства. И тогда в солнечном ореоле ему явился ангел. В левой руке он держал скрипку, в правой - смычок. Франциск в изумлении смотрел на него, и ангел один раз провел смычком по струнам, один единственный раз. Это была одна нота, но настолько божественная, что Франциск на время утратил способность что-либо ощущать в этом мире. Если бы ангел сделал еще одно движение смычком, душа святого отделилась бы от тела из-за невыносимой сладости, ведь мы, люди, так устроены, что, невероятно стойко перенося любую боль, от удовольствия сразу же размягчаемся и ломаемся. Кроме таких сверхъестественных утешений, Франциск получал и самые обыкновенные: к нему прилетали птицы, особенно часто - сокол, у которого было гнездо рядом с кельей. Каждое утро на рассвете сокол пел и стучался крыльями в дверь кельи: так он будил святого. А когда Франциск чувствовал себя плохо или не спал, сокол будил его позже, словно знал, что ему необходим более продолжительный отдых. Так высшие и низшие созданья помогали человеку, которому суждено было получить от Господа величайший знак любви.

Однажды, стоя на коленях посреди утесов и деревьев, воздев лицо и руки к небу, Франциск вопрошал: "Кто Ты, сладчайший Господь и Бог мой? Кто я, презренный червь и никчемный раб Твой?"

И Господь ответил смиренному Франциску в лесной тишине Верны озарением. Всевышний осветил для Франциска ярчайшим факелом бездну божественного величия и скорбный провал человеческого ничтожества. Потом факел остановился, увеличился, принял форму неопалимой купины, явившейся Моисею, и из этого пламени был глас Господень к Франциску: "Я хочу получить от тебя три дара". Франциск ответил без промедления с детской простотой: "Господь мой, я весь Твой. Ты ведь знаешь, что у меня есть только веревка, ряса и исподнее, и все это тоже Твое. Что же могу я предложить или подарить Твоему Величию?"

Божественный голос продолжал: "Поищи у себя в подоле и подари мне то, что найдешь". Святой посмотрел туда и нашел три золотых шарика и все три отдал Господу, который объяснил, что они означают три добродетели, послушание, нищету и целомудрие, и что он, Франциск, обладает ими полностью.

С первых дней пребывания на Верне святого Франциска поражали громадные расщелины в плоти горы. Но в молитве ему открылось, что эти гигантские раны в скалах и судорожные разломы в камнях образовались во время страстей Христовых, когда, по Евангелию, камни расселись. Это откровение глубоко взволновало святого Франциска. Он еще не знал, что этой горе, расколовшейся в миг смерти Богочеловека, было суждено стать горой мистического распятия избранника Божия - его самого, но он решил пребывать здесь в самом строгом уединении, ибо полагал постыдным, чтобы его сердце оставалось безразличным там, где даже скалы рассекались в сомучении Христу.

Мысль о страстях все более овладевала им по мере приближения праздника Креста Господня. Неясное предчувствие говорило ему, что некая тайна должна свершиться. Внезапно он вновь оказался во власти того предощущения величия, которое заставляло его предаваться грезам в юности и вело его с одной вершины на другую: с земной вершины благородства и дружеских пирушек на вершину покаяния, а оттуда - на вершину апостольского служения. А куда же теперь хотел привести его Господь? Чего Он добивался от него? Что еще ему оставалось совершить? Он ощущал в себе готовность перенести любую пытку, лишь бы исполнить волю небесного Отца. Но в чем же была эта воля?

Франциск встал на колени в своей келейке, помолился, а потом попросил друга и духовника взять в свои посвященные Богу руки Евангелие и раскрыть его во имя пресвятой Троицы. В первый раз ему выпала глава о страстях Христовых, во второй раз книга раскрылась на том же месте. Это же повторилось и в третий раз. Воля Господня была совершенно ясна: во всех делах своей жизни он следовал за Христом, теперь ему надлежало пойти за Ним на Голгофу и соединиться с Ним в страстях перед тем, как умереть. Итак, он должен был подготовиться к страданию: вот высочайшая вершина, слава, превосходящая всякую иную славу. В этой мысли его утвердило явление ангела, который озарил своим светом его келью накануне праздника. Ангел сказал: "Я послан тебе в утешение, чтобы ты приготовился со смирением и с терпением принять то, что Господь от тебя захочет". "Я готов",- ответил Франциск.

Было раннее утро праздника Воздвижения Креста Господня. Франциск молился с каким-то новым пылом, как в молодости, когда он ожидал чего-то очень важного. Он всегда бесконечно любил крест Господень, начертал его на своей накидке, когда отказался от отца и от мира, запечатлел его в сердце и распял себя покаянием. Но всего этого ему не было достаточно. В этот час последней чистоты уже нельзя было найти в мире сем достаточного основания для скорби, и святой молился так: "О, Господь мой, Иисус Христос, о двух милостях прошу тебя перед смертью: первая - почувствовать душою и телом, насколько это возможно, ту скорбь, которую Ты, сладчайший Иисус, претерпел в час Твоей лютой страсти; вторая - ощутить сердцем, насколько возможно, ту необычайную любовь, которою так горела твоя душа, что Ты по Своей воле принял столь страшные муки за нас, грешных".

Истинная любовь приносит любящим такое полное взаимопроникновение тела и духа, что позволяет страдать от одних и тех же невзгод и наслаждаться одними и теми же радостями, словно двое - одно существо. Особенно это касается страданий другого. Можно отказаться разделять удовольствия, но не скорби любимого. Франциск просил о том, чтобы любить и страдать, как Господь, а поскольку он не представлял себе любви без действия и страдания, после того, как он пошел за Христом, после того, как он воссоздал в своих ощущениях Рождество, ему оставалось воссоздать в ощущениях Распятие. И столь горячо желал он этого, и столь пылал этой мыслью, что Господь разделил с ним, как с другом, всю Свою любовь и всю Свою скорбь: Он распял его, как Сам был распят.

Из глубины ослепительно сияющих небес к Франциску спустился серафим о шести огненных крыльях. Два крыла соединялись на голове и простирались вниз, два других покрывали все тело, и еще два были раскрыты в полете. И в этой божественной птице молнией блистал Иисус. Франциск созерцал необыкновенное явление, и в его сердце поднимались вместе счастье от лицезрения Господа и скорбь от того, что он видел Его распятым. Тем временем чудесный жар съедал его душу и проникал в тело, отзываясь острой пульсирующей болью в ногах, руках, ребрах, и голос говорил ему: "Знаешь ли ты, что Я с тобой сделал? Я даровал тебе стигматы, зримые знаки Моих страстей, дабы ты был Моим хоругвеносцем". С этими словами крылатый серафим исчез.

Прошло немало времени, прежде чем Франциск пришел в себя и почувствовал, что его руки мокры, а из-под ребер с левой стороны груди стекает горячая струйка. Он посмотрел: это была кровь. Он попытался встать - но не удержался на ногах. Он сел на землю, посмотрел на руки, на ноги и увидел, что они пронзены гвоздями, черными, будто из железа, с большими круглыми шляпками, вколоченными в ладони и ступни. Он распахнул рясу и оглядел левую сторону груди, где боль проникала в самое сердце, и нашел там рану, словно от удара копьем, открытую, красную и кровоточащую. Это и были стигматы, о которых говорил серафим. Значит его мольбы были услышаны! Любовь превратила его в Любимого, потому что человек становится тем, кого любит.

Пока продолжалось явление серафима Франциску, сверкающий свет озарял вершину Верны и освещал горы и долины далеко вокруг. Люди, видевшие это сияние, не похожее на пожар, недоумевали. Но вскоре необычайно яркая заря погасла, и настоящий коралловый рассвет занимался на востоке. Гора пылала духовным огнем, отблеском великого чуда. Но Франциск этого не замечал.

Он угасал и облик его преображался в этом испытании любви к Богу. Он хотел бы скрыть ниспосланную боль, потому что в своем смирении он почти боялся открыть всем необыкновенное чудо, но разве это было возможно, если кровь из раны оставляла следы на рясе, если ноги не выдерживали ни соприкосновения с землей, ни веса тела?

Ему пришлось заговорить. Он собрал троих верных братьев и рассказал им о чуде, но без всяких подробностей, словно оно произошло с другим человеком. Когда же ему напомнили, что Господь одаряет его милостями не только ради него самого, но и для назидания другим, Франциск поведал подробнее о чуде и открыл часть откровений серафима: обещание, что после смерти он сможет каждый год в день собственной кончины спускаться в чистилище, как Иисус спускался в ад, и забирать оттуда души братьев трех его Орденов и души преданных ему людей.

С вечера четверга до утра субботы святой Франциск не желал смягчать боль никаким лечением - в память о страстях Христовых. И это несмотря на то, что за те дни, пока повязка не менялась, она настолько пропитывалась кровью и прилипала к ране, что, когда брат Леоне отдирал ее, он вцеплялся в грудь брата Леоне, чтобы сдержать крик.

Франциск страдал, но был счастлив. Он не хотел и не мог больше ничего просить; он превозносил, славил, благодарил. В то время, как он мог бы вырасти в собственных глазах, получив необычайную привилегию, которая уподобляла его самому Христу, он смирялся до того, чтобы исчезнуть, раствориться в Боге и полностью забыть себя.

В течении двух лет, от стигматов до последней своей болезни, то есть с сентября 1224 по сентябрь 1226 года, Франциск превозносил в гимнах и благословениях все то, что так любил в жизни и что было даровано ему Богом. Теперь ему оставалось особо восславить ту, которую он любил превыше всего и которую называл не сестрой даже, а невестой. Даже пользуясь относительными привилегиями, навязанными ему болезнью, он оставался преданнейшим слугой госпожи Бедности, принимая все заботы о себе только ради послушания и как милостыню. Он всегда выбирал для себя что поменьше и похуже, и даже в епископском дворце носил власяницу и, чтобы скрыть шрамы на висках, прикрывал голову шапочкой из грубейшего полотна, которое не защищало, а только раздражало кожу. Но все это входило в его обычные отношения с госпожой Бедностью, между тем перед смертью надлежало восславить ее, как того требовала любовь. Узнав, что жить ему осталось не много дней, он решил повторить венчальный обряд двадцатилетней давности и, как когда-то нагим уходил от отца, нагим хотел теперь уйти из жизни. Он приказал раздеть себя и положить на землю. Обратив лицо к небу и прикрывая рукой рану с левой стороны груди, он обратился к братьям, которые хоть и плакали, но тоже испытывали в ту минуту необыкновенный подъем духа: "Братья, я исполнил свой долг. Вас же да наставит Христос". Приор, угадав желание Святого, поспешил взять рясу, исподнее и полотняную шапочку и сказал: "Даю тебе взаймы это облачение и ради святого послушания запрещаю тебе передавать его другим, ибо оно не есть твоя собственность".

Святой Франциск, радуясь такому официальному признанию своего союза с бедностью, дал себя одеть, восхваляя Бога; затем утешил братьев благими речами, препоручив им еще раз свою невесту, и попросил, чтобы после смерти положили его опять нагим на землю и оставили лежать ровно столько, сколько нужно, чтобы пройти ровным шагом расстояние в милю.

На рассвете второго октября, в пятницу, после мучительной ночи, он сел на своем жестком ложе, велел принести хлеба, благословил его, приказал разделить его на столько частей, сколько было присутствующих и роздал своими израненными руками по кусочку каждому в память о тайной вечере Господней и в знак того, что он, как и Учитель, любил своих чад до самой смерти и готов был умереть за них, и хотел бы что-нибудь отнять от себя, чтобы передать им. Теперь все было исполнено. В субботу ему стало хуже, и к вечеру, чувствуя, что умирает, он запел псалом, начинающийся словами: "К тебе, Господи, воззвал", и продолжал петь, пока сестра Смерть не забрала у него голос.

В Порциункуле была ночь, и караульные дремали, подложив под голову камни и чурбачки, неподалеку от кельи святого. Вдруг один из них заметил: "Слышите, птицы щебечут? Как на рассвете". "Жаворонки",- отозвался другой. "Какие жаворонки в этот час? В полдень поднимаются они высоко в небо и поют солнцу. Жаворонки это ведь не совы и не филины". И все же над хижиной святого действительно кружила стайка жаворонков, щебеча не то радостно, не то печально. Эти маленькие звонкоголосые птички, которым он всегда радовался как вестницам добра, первыми праздновали его переход к жизни вечной.

4 октября 1226 г. Франциск скончался; над могилой идеалиста и кроткого миротворца тотчас разыгрались и столкнулись людские страсти, и самый идеализм его послужил новой точкой исхода для крупных и мелких интересов века. Смиренный последователь Христа, считавший себя величайшим грешником, был уже два года спустя признан святым, сам папа Григорий прибыл в Ассизи, чтобы лично канонизировать Франциска, получившего при этом знаменательное прозвище: Pater Seraphicus. Но еще прежде, чем церковь произнесла свой приговор, народ провозгласил его святым, утверждая, что он слышит молитвы тех, кого и сам Господь не слышит.

Затем над телом смиренного нищего, который при жизни не хотел иметь другого крова, кроме древесных ветвей или шалаша, был воздвигнут новый великолепный храм. Преемник Франциска, Илья, пригласил для того прибывшего из Германии зодчего Якова, и на холме близ Ассизи, где по преданию прежде совершалась казнь преступников, и который потом был переименован в "холм рая", стал красоваться первый готический храм в Италии, сделавшийся провозвестником нового стиля в искусстве.

В 1236 г. храм был окончен, и тело Франциска перенесено туда. Во время погребения произошло столкновение между монахами и гражданами Ассизи, побудившее папу издать особую буллу и пригрозить гражданам отлучением от церкви. Булла не разъясняет причины ссоры, а францисканское предание совершенно о ней умалчивает. Поводом могло быть нежелание горожан расстаться с телом Франциска или требование толпы вскрыть гроб святого, чтобы узреть на его теле легендарные раны; во всяком случае можно думать, что эта ссора из-за тела Франциска была причиной того, что место его погребения сделалось потом вовсе неизвестным и считалось тайной генерала францисканцев. Идеализм Франциска получил особое значение среди охватившего в то время католическую церковь материализма. Как раз в тот момент, когда сам "наместник Божий", римский папа, стал обращать вверенную ему церковную власть в орудие для приобретения государственной власти и земных владений, Франциск отрекся именем монашества от всякой, даже коллективной собственности, от всяких забот о земном существовании. Но замечательно, что этот реформатор монашества совершенно не задавался намерением вдохнуть свой идеализм в церковь и преобразовать ее согласно с его требованиями. В лице смиренного нищего Франциска восторжествовал принцип безусловного отречения от власти и собственности.

Аскетический идеализм вступает у Франциска в новую фазу своей истории. Основание его остается неизменным: это - отречение от мира, истязание плоти и слияние души с небом. Но все это преобразовано теперь внесенным Франциском новым началом. Относительно самоистязания Франциск стоял на общемонашеской почве.

Первым и обыкновенным средством смирения тела был суровый и продолжительный пост. Подвиги Франциска в этом отношении вызывали удивление и глубокое почтение к нему даже среди подвижников, но было нечто и новое: францисканцы не обрекали себя на монашескую замкнутость, но, напротив, ходили в народ, чтобы проповедовать слово Божие, и жили подаянием. Таким образом, они относительно пищи были в зависимости от других. Франциск, кроме того, памятовал слова текста, открывшего ему призвание его: "В доме же том оставайтесь, ешьте и пейте, что у них есть". Ему нередко приходилось останавливаться у богатых граждан или знатных лиц, в таких случаях он не отказывался от непривычной для него лучшей пищи и старался с врожденной ему деликатностью не подавать и вида, что в своем монашеском воздержании он брезгует угощением. Когда ему случалось обедать с мирянами и ему подавали блюда, приятные для его вкуса, он, отведав немного, извинялся под каким-нибудь предлогом для того, чтобы не показалось, что он отказывается от них из воздержания. Когда он обедал с братией, то часто посыпал еду золой, говоря братьям, чтобы скрыть свое воздержание, что "сестрица-зола чиста".

Однажды его позвали на обед к кардиналу Уголино, который стал покровителем ордена после смерти кардинала Иоанна, а впоследствии, сделавшись папой под именем Григория IX, канонизировал Франциска. Франциск не отказался пойти на обед к богатому прелату, но предварительно собрал подаянием корки хлеба и этим хлебом милостыни сдабривал роскошный обед. В другой раз случилось с Франциском, что во время болезни он съел кусочек цыпленка. Но потом, когда он оправился и возвратился в Ассизи, то у ворот города приказал своему товарищу надеть ему на шею веревку и тащить его, как вора, по всему городу с криком: "Смотрите - вот обжора, тайком от вас объедавшийся курятиной". Это всенародное покаяние всеми уважаемого подвижника произвело глубокое впечатление, и многие, глядя на него, плакали и взывали: "Горе нам, несчастным, жизнь которых вся проходит в еде и питье".

Самоистязание, составляющее такую мрачную сторону монашества, у Франциска совершенно утрачивает всякую черту фанатизма, благодаря его объективности к самому себе. Он смотрел на свое тело как на нечто постороннее, называя его на своем образном простонародном языке "братом ослом, которого нужно нагружать тяжелой ношей, часто бить бичом и кормить плохим кормом".

Он жил в постоянном молении, словно сам был молитвой, и хотя старался скрывать свои беседы с Богом, чтобы прислушаться к тому, что говорят другие, глаза его выдавали желание погрузиться в себя, и он обрывал несущественные разговоры, закрывая лицо рукой, словно пытался отогнать нахлынувшую рассеянность. Когда же он молился на людях, он не делал ничего особенного и отличался от других лишь набожностью и строгой сдержанностью, словно солдат перед военачальником и вассал перед сюзереном: он всегда стоял, даже во время тяжелых недугов, ни на что не облокачивался, не накидывал капюшона, не смотрел в сторону, не отвлекался. Когда во время странствия он должен был читать молитву, то останавливался, если шел пешком; если же ехал верхом, то спешивался и молился стоя, с непокрытой головой, даже если шел проливной дождь, как было однажды по пути из Рима, когда он до костей промок. Причина этому, как он говорил, была такая: если желудок наш хочет спокойно поглощать пищу, которая вместе с телом станет пищей червей, то тем более и душа должна мирно и спокойно принимать свою пищу, то есть - самого Бога.

Бог был для него конкретной реальностью, и в мыслях своих он никогда не удалялся от Него, ибо жил в Нем. В мире Франциск словно бы отсутствовал - правда, не настолько, чтобы не увидеть божественное в предметах, окружавших его. У него было своеобразное мнение на этот счет: тот, кто навечно погружен в Совершенное, видит все преходящее лучше, чем тот, кто живет лишь в своем теле, со своей душой, как смотрящий на море с капитанского мостика видит его лучше, чем тот, кто плывет, выбиваясь из сил. Если же он чувствовал, что должен сделать что-то, то немедленно переходил от молитвы к действию, хотя и не особенно различал их - действие либо подвигало его на молитву, либо завершало ее, либо продолжало, это была молитва дела, заготовленная в беседе с Богом, и потому он начинал действовать словно бы неожиданно, быстро и споро, без сомнения и раскаяния. Дело не разлучало его с Богом, ибо создания неразлучаемы с Создателем.

Несколько раз, правда, экстаз заставал его во время работы, и он как бы терял чувство реальности, не понимая, где он и кто те люди, которые на него смотрят. Так было, когда он проходил через Борго Сан Сеполкро и не заметил шумной и праздничной толпы, окружившей его со всех сторон. Он глубже проникал в ту действительность, которая всегда существовала внутри него, от нас же она скрыта, ибо чувственный мир привлекает нас. Лишь смерть срывает для нас этот покров, но его не было для святого Франциска. Глаза его видели ангелов небесных, как наши глаза видят собеседников, и для него было естественно оказаться в один миг среди ангелов как среди своих собратьев. Пребывая в экстазе, он просто переходил в другое общество. Когда же состояние это проходило, он делал над собою усилие, чтобы вернуться к прежнему и собранно, бесстрастно говорить об обыденном так, будто ничего не произошло.

Он старался утаить благодать Божью, и такое самообладание обходилось ему дорого. Чем совершеннее становился он, тем сильнее чувствовал, что необходимо посвятить себя всего, без остатка, Богу и одиночеству.

Однажды перед Великим Постом Франциск по его просьбе был перевезен на один из островов Тразименского озера, имея с собой лишь два хлебца.

В Святой Четверг перевозивший Франциска вернулся на островок и обнаружил, что святой молится в пещере, высоко в скале. Казался он чуть бледнее и худее обычного, рядом с ним лежал один из двух хлебцев, но чувствовал он себя хорошо, словно в раздумьях находил себе пищу. Казалось, что озеро отражает свет, который излучало его лицо. Он радовался, что уподобился Господу своему Христу, постившемуся сорок дней и ночей, но был слабее Господа, ибо съел один хлебец; а когда он вернулся к людям, никто не узнал, что за эти недели произошло в его беседах с Всевышним. Знали приблизительно, что он плакал, когда был один, громко молился, бил себя в грудь, кидался на землю, а нередко лежал неподвижно долгие часы.

Однако полное, закрытое от всех одиночество не привлекало его - он стремился увидеть небо, горы, дикие рощи, мир в его первозданности, не измененный человеком, и всегда в своих странствиях находил природные монастыри, в которых отдыхал душою, соединившись с Господом в молитве и экстазе. Там прожил он прекраснейшие мгновения своей жизни.

Тот, кто хочет представить себе, как он молился, должен прочесть его толкование на молитву Господню, гимны, благодарственные молитвы, каноны,- и тогда обретет он свет и силу, чтобы следовать воле Франциска. Молитвы эти коротки, вдохновило Франциска Святое Писание, и из них идет к людям воля Всевышнего, которая была бы суровой, если бы безграничная вера не смягчала ее. Каждое простое слово наделено глубоким смыслом так, что оно может служить предметом раздумий целый год. Из всех этих молитв самая выразительная - та, которая отражает огонь, полыхавший в сердце святого, и смысл всей его жизни:

"О, Господи, пылкой и нежной силой любви Твоей отвлеки разум мой от всего земного, дабы смог я умереть из любви к Тебе, подобно тому, как Ты удостоился принять смерть ради любви к любви моей". Если мы не пытаемся понять это стремление слиться с Богом и умереть от любви к любви Его, от благодарной тяги к Создателю и Спасителю, не поймем святого Франциска. Во время молитвы святой Франциск ощущал, как бьется в нем самый источник радости, и, как свет создает цвета, этот лучезарный источник помогал ему созерцать творения Божьи.

Отсутствие фанатизма можно отметить у Франциска и по отношению к другим проявлениям аскетизма. В истории монашества отречение от семьи очень часто принимало дикий характер и вырождалось в какое-то безобразно жестокое отношение к женщине, совершенно несогласное с духом христианства. У Франциска отречение от семейного принципа выразилось так же кротко и снисходительно, как все прочие его отречения. Оно было основано у него не на презрении к браку, а, главным образом, на соображении, что семья слишком поглощает человека и приковывает его к земным заботам.

Святому Франциску были знакомы и те духовные битвы, которые зовутся искушениями. Его душа радовалась радостью чистых сердцем и от любой скорби отражалась восторгом, как солнечный луч от зеркала. И эту душу два кошмарных года одолевала неотступная мысль: он боялся, что далек от Бога. Мысль эта так мучила Франциска, что нарушила его обычный душевный покой. Чтобы от нее освободиться, он молился, плакал, хлестал себя бичом, постился, скрывался от друзей. Более всего он сокрушался, что не может выглядеть радостным, хотя твердо хотел этого.

И вот, наконец, пришло утешение от Господа. Он молился в маленькой церкви Санта Мария дельи Анджели и услышал голос: "Если будешь иметь веру с горчичное зерно и скажешь этой горе: "Перейди отсюда туда", и будет по слову твоему".

"Что это за гора?" - подумал святой Франциск. Голос ответил: "Эта гора - твое искушение". Словно тот, кто полагает, что болен, но по слову авторитетного врача вскакивает с постели, святой взбодрился и воскликнул: "Значит, Господи, да будет так, как Ты сказал". Так он избавился от кошмара и понял, что причина всех наших бед - недостаток веры.

Иногда дьявол испытывал его воспоминаниями о прошлой жизни, желанием вкусить мирских радостей. Однажды зимней ночью в обители Сартеано, когда он пытался заснуть на камне и ветер, продувая келью, пронизывал его до костей, искуситель избрал для своего нападения тоску по семье. Он предложил столь живому воображению святого прекрасную просторную гостиную, горящий камин, ему улыбалась милая женщина, и стайка детей называла его папочкой.

"Спеши получить эти радости, если хочешь. Ты еще молод!" - нашептывал бес. Чтобы сразу же отогнать незваного гостя, Франциск упал на колени, снял верхнюю одежду и принялся хлестать себя веревкой, приговаривая: "Брат осел, ряса принадлежит Ордену, душа - Богу. Пути назад нет для тебя". Но нечистый не отставал: "Можно принадлежать Богу и без твоих безумных выкрутасов. От доброго отца семейства пользы больше, чем от тебя". "Ну что ж, сейчас я тебе дам семью",- подумал святой Франциск.

В нем еще оставалось многое от озорного мальчишки, и он выскочил во двор и принялся быстро-быстро лепить фигурки из снега. Всего он изготовил семь фигурок. "Жены тебе захотелось? Вот пожалуйста, самая большая и есть твоя дражайшая половина. Детей хочется? Да вот их целых четверо, два мальчика и две девочки. Но семья получилась не маленькая, понадобятся слуги. Вот и они, лакей и горничная".

Франциск согрелся, занял руки и голову делом, в труде отвлекся от соблазнительных мыслей. При свете луны он разглядывал свое семейство из снега и рисовал в воображении ту суровую грань реальной жизни, которую дьявол предпочел от него утаить: "А теперь, мой милый, поскорее одень их, ведь они умирают от холода. Ну а если тебе трудновато окружить попечением всех этих людей, посвяти себя одному Господу Богу и Ему одному служи".

Эти рассуждения, холод и веселая возня со снегом прогнали дьявола. Франциск в радостном настроении вернулся в келью и тут наткнулся на удивленный взгляд брата, с которым вместе спасался. Он покраснел, а потом с обычной своей простотой объяснил брату значение семи снежных фигурок.

Но дьявол, вытолканный в дверь, возвращался в окно. Как-то поздним вечером в Треви святой вошел в заброшенную церковь. Он решил провести здесь ночь и попросил своего спутника, брата Пачифико, оставить его одного, вернуться в больницу для прокаженных, а на следующее утро прийти за ним в церковь. Святой Франциск очень дорожил свободой и ночами, которые посвящал беседам со Всевышним, но на сей раз в этой заброшенной церкви нечистый использовал против него весь свой арсенал мерзких видений. Чтобы избавиться от них, святой вышел из церкви, перекрестился и приказал дьяволу именем Божьим оставить его в покое.

На рассвете брат Пачифико застал Франциска на коленях перед алтарем. Он тоже стал молиться, но на хорах, и вот напротив Распятия он увидел райскую сферу и множество сияющих престолов. Один из них был выше других и искрился самоцветами. И голос сказал ему: "Брат Пачифико, брат Пачифико, этот престол был Люциферов, а будет - смиренного Франциска".

Видение исчезло, и еще не пришедший в себя Пачифико приблизился к учителю и упал у его ног, как перед святым, сложив руки крестом на груди: "Отец, отец, прости меня и моли Бога обо мне".

Милосердно и мягко святой Франциск поднял его с колен. Брат Пачифико, все еще восхищенный в Боге, спросил его каким-то далеким голосом: "Что ты о себе думаешь, брат?"

Франциск ответил: "Мне кажется, что нет большего грешника на всем белом свете".

И Пачифико вновь услышал голос: "Вот подтверждение виденного тобой. Место, что было отнято у Люцифера за его гордость, будет принадлежать этому человеку за его смирение".

Но в ожидании рая борьба предстояла жестокая и долгая. Ужасным мукам подвергли его бесы однажды ночью в Риме, где он гостил у кардинала Леоне де Санта Кроче, который был очень рад такому жильцу. Франциск занимал маленькую комнату, расположенную в уединенной башне. После мучительной ночи он сказал своему спутнику, брату Анджело Танкреди: "Быть может, Господь наказывает меня через палачей своих, бесов, за то, что пока я пользуюсь для удовольствия телесного гостеприимством монсиньора кардинала, одни мои братья ходят по миру, терпя голод и лишения, а другие живут в разрушенных обителях и в жалких хижинах. Уйдем отсюда, я не хочу подавать дурной пример. Другим будет легче нести свой крест, если они будут знать, что я страдаю, как они, и больше них". И они ушли. Когда недуг вконец изнурял его, дьявол нашептывал: "Франциск, Франциск, Франциск, Бог прощает всех грешников, которые обращаются, но тот, кто убивает себя слишком строгим послушанием, не стяжает милосердия Господня вовек".

Так, разными средствами - нравственными настроениями и физическими недомоганиями, соблазнительными мечтаниями, сомнениями, тревогами - его низшая воля противоборствовала его воле к святости, и в этой тесной стремнине Франциск страдал. Но гроза проходила, и он видел ее добрые плоды и даже замечал, что искушением испытываются цена и верность души, как войной испытывается солдат. А тот, кто не знает искушений,- раб ненадежный, негодный к службе, побежденный до боя, которого Господь щадит, чтобы не подвергать риску смерти.

Франциск высказывал и более глубокую мысль: он говорил, что искушение - это обручальное кольцо, соединяющее душу с Богом. И в самом деле, союз с Богом приходит не в мире, а в борьбе, не когда мы считаем себя хорошими, но когда наше ничтожество испытывается натиском инстинктов, и мы выходим победителями, когда любому удовольствию мы предпочитаем долг, а осязаемому удовольствию - одобрение Незримого.

Подобную же мысль можно проследить и по отношению к другому принципу аскетизма - отречению от собственности. Франциск осуждает собственность потому, что она является главным препятствием религиозному назначению человека: "Собственность,- говорит он,- из-за которой люди хлопочут и враждуют между собой, мешает любви к Богу и к ближнему. Труднее попасть на небо из дворца, чем из избы". Поэтому только полное отречение от собственности должно быть у того, кто хочет посвятить себя Христу, или, как выразился Франциск, "обнажившись, человек должен броситься в объятия Спасителя". Совет Христа раздать все свое имущество бедным имел для Франциска безусловное значение. Он был так непреклонен и строг в этом отношении, что отказался принять в число своих братьев ученика, который роздал свое имущество не бедным, а своим родным. "Ты еще,- сказал ему Франциск,- не вышел из своего дома и из родни. Ты лишил бедных их достояния и не достоин причислиться к нищим праведникам".

Руководясь таким взглядом на собственность, Франциск сделал дальнейший шаг в истории развития аскетического идеала. Монахи до него отказывались от личной собственности и от всяких забот о себе - их скудное содержание обеспечивалось монастырем. Но таким образом становилась необходима общая собственность, а ради нее среди монахов снова возникали заботы о земных интересах. Франциск поэтому потребовал, чтобы францисканские общины не имели даже и общей собственности, чтобы его монахи не знали, чем будут питаться на следующий день, и, не ведая никаких земных забот, испрашивали посредством милостыни свой ежедневный хлеб. Но такое нищенство, на которое Франциск обрекал себя и своих последователей, вытекало у него не из отвлеченных соображений о влиянии собственности на людей, не из желания провести более последовательно и до конца принцип отречения от собственности. Нищенский принцип коренился для Франциска все в том же самом живом источнике, откуда он почерпнул свой житейский и религиозный идеал, в образе странствующего, бедного и милосердного Христа. Об этом прямо свидетельствует написанный Франциском устав францисканского ордена. "Братья,- сказано в нем,- ничего не должны приобретать, ни дома, ни земли для себя, ни какого-либо другого предмета, но, как странники в этом мире, служа Господу в бедности и смирении, они должны просить милостыню, не стыдясь этого, ибо Господь ради нас сделался нищим на этой земле".

Итак, в силу только бедности Христа, нищенство становится обязательным для его последователей и приобретает значение религиозного служения и нравственного подвига. В лице Христа нищенство облагородилось в глазах Франциска, стало для него лично источником благоденствия и блаженства. С другой стороны, Франциск видел во всяком нищем образ Христа. "Когда ты видишь бедного,- сказал Франциск однажды своему спутнику,- тебе представляется в зеркале Господь и бедная мать его". И когда этот монах резко ответил одному неотвязчивому нищему, Франциск приказал ему, обнажившись, пасть ниц перед нищим, признать свою вину и просить прощения.

К этому присоединяется еще тесная связь нищенства с милосердием и милостыней: без бедности и нищенства не могло бы существовать подачи милостыни. Прирожденное Франциску милосердие было удвоено его любовью ко Христу. Поэтому его сердце таяло при виде бедных и больных. Он всегда был готов всем помочь, чем только может; встретив в лесу старушку с ношей хвороста, он берет у нее ношу и относит ее к ней в избу. Но в особенности его милосердие не знало пределов при раздаче милостыни, здесь к сострадательности присоединялся его своеобразный взгляд на собственность: по его убеждению, она принадлежит тому, кто больше в ней нуждается.

Однажды, возвращаясь из Сиены, Франциск по причине болезни был одет теплее обыкновенного, имея сверх своей обычной одежды еще плащ. Встретившись с каким-то нищим, Франциск сказал своему спутнику, что надо отдать ему плащ, ибо он ему принадлежит: "Ведь мы его получили взаймы, на время, пока не встретится более бедный". Спутник, зная болезненное состояние Франциска, упорно противился тому, чтобы он в ущерб себе снабдил другого своим плащом. На это Франциск ему возразил: "Я думаю, что всякий милостивец должен был бы счесть за воровство, если бы я не отдал то, что несу на себе тому, кто в этом более нуждается".

Таким образом, этот христолюбивый бедный всегда лишал себя самого необходимого. Когда кто-то выразил Франциску изумление, как он и его спутники в состоянии в своем бедном одеянии выносить зимнюю стужу, он ответил: "Если бы в нас сильнее пылала любовь к небесному отечеству, мы бы и зимнюю стужу легче переносили".

Еще более, однако, было необычно и даже в некотором отношении противоречило средневековым воззрениям то, что Франциск распространял этот взгляд свой на предметы богослужения и украшения церквей, не допуская, чтобы в храме что-нибудь было слишком ценно для милостыни. Когда к обители францисканцев подошла старушка, мать двух присоединившихся к Франциску монахов, прося милостыни, Франциск приказал дать ей подаяние. Ему сказали, что в обители решительно ничего нет, кроме библии по которой монахи читают тексты во время литургии. "Так дайте ей книгу,- решил Франциск,- чтобы, продав ее, она облегчила свою бедность; ибо я думаю, что Господу будет угодно, чтобы мы утолили ее нужду, чем читали библию в храме". А когда потом, при больших ежегодных сборищах францисканцев, среди них оказывалась горькая нужда, и Франциску предложили откладывать на эти случаи что-нибудь из приношений вновь вступающих монахов, Франциск запретил это, сказав, что лучше, чем накоплять деньги, было бы посягнуть на последние украшения с алтаря св. Девы. Таким образом, нищенство, обусловливая собою милостыню и вызывая милосердие, становилось в глазах Франциска служением любви - истинным богослужением. Находясь однажды с учениками в безлюдном месте, где не у кого было просить милостыню, он стал просить подаяния у своих учеников.

Эта идеализация нищенства находится у Франциска в связи не только с его состраданием и милосердием, но и с другим нравственным принципом, занимающим видное место в его этике - со смирением. Смирение было, конечно, безусловным требованием и в прежних монастырских уставах. Но не изолируя своих учеников от мира в стенах монастыря, а, напротив, рассылая их по миру, Франциск призывал их к смирению еще более, чтобы они покорнее переносили неизбежные при их образе жизни оскорбления и насмешки и чтобы не гордились перед другими монахами своим более тяжелым подвижничеством. Он сам не хотел принять священства, считая себя недостойным того; относительно же своих учеников настаивал на том, что "минориты" не должны быть "прелатами", т. е. чтобы монахи его ордена не стремились к высоким церковным должностям. Именно поэтому францисканец по своему уставу не должен был выходить из повиновения епископам и мог проповедовать или совершать требы лишь с разрешения епархиального начальства.

Главным источником смирения монахов был налагаемый на них уставом обет покорного послушания настоятелю. Франциск хорошо понимал значение этого обета в монашеской жизни и еще резче формулировал в своем уставе обязанность послушания. На вопрос, что следует считать настоящим послушанием, Франциск предложил в образец подобие мертвого тела: "Возьми,- сказал он,- бездыханный труп; ты можешь положить его, где тебе угодно, он не воспротивится движению, не возропщет против своего положения, не потребует, чтобы его оставили в покое. Если его поставить на кафедру, он будет смотреть не вверх, а вниз, если его одеть в пурпур, он вдвойне будет казаться бледным".

Эту формулу о бездыханном трупе усвоили себе потом иезуиты, и она в руках этого религиозно-политического ордена сделалась могущественным орудием власти и влияния. Франциск был, конечно, далек от таких соображений и настаивал на слепом повиновении только для целей смирения. Однажды, когда народ стал восхвалять его святость, он приказал своему спутнику во имя "святого послушания", как в противодействие этой хвале, говорить ему речи, его унижающие. Уступая принуждению, монах назвал его невежей, негодным и бездельным наемником, на что Франциск, довольный и веселый, сказал ему: "Да благословит тебя Господь, дорогой сын мой, за то, что ты говоришь мне правду; вот какие речи следует слышать сыну Бернардоне".

Однажды, находясь вдвоем с братом Леоне, Франциск решил следующим образом отслужить заутреню, приказав Леоне вторить ему. Франциск начал: "Я скажу так: о, брат Франциск, ты сделал столько зла и так нагрешил в мире, что ты достоин ада; а ты, брат Леоне, на это ответишь: это правда, что ты заслужил быть повергнутым в самую глубину ада". Леоне обещал исполнить приказание, но когда до него доходила очередь вторить, то как ни настаивал Франциск и как ни старался Леоне быть послушным, он говорил против воли как раз противоположное тому, что ему было внушено. Вместо того, чтобы сказать: "Правда, ты достоин быть повергнутым в самую глубину ада", он отвечал: "Господь сделает через тебя столько добра, что ты войдешь в рай". И так продолжалось во время всей заутрени.

Франциск лично для себя не нуждался в таких уроках смирения, так как его смирение коренилось в чистоте душевной, и образ смиренного Христа был ему постоянно присущ. Ни успех его ордена, ни восторженное поклонение людей перед ним самим, ни слава его подвижничества не поколебали его смирение. Все это он старался объяснить тем, что божественный промысел призвал к делу такого ничтожного человека, как он, для того, чтобы люди приписывали успех не человеческому искусству, а небесной благодати. Видя преклонение перед собой, он сравнивал себя со статуями святых, к которым обращаются с молитвой, хотя они и состоят из малоценного материала, дерева и камня. Смирение Франциска было всегда невозмутимо и просто, струясь из глубины чистого сердца. Одному из своих учеников он пояснил: "Я не буду считать себя миноритом, пока не достигну следующего состояния: вот я, став, например, прелатом, вхожу в капитул и проповедую и наставляю братьев, а в конце они мне говорят: "Ты нам не годен, потому что ты необразован, некрасноречив, ты невежа и глупец"; меня с позором выталкивают, и все меня презирают. И вот что я тебе скажу: "Если я не выслушаю всего этого с тем же выражением лица, с тем же внутренним довольством, с тем же стремлением к благочестию, то я никоим образом не буду настоящим миноритом". Негодным человеком в людском обществе и грешником перед Господом - таким всегда себя считал св. Франциск.

Если собрать все указанные черты монашеского идеала, как его понимал Франциск, то станет ясным, насколько существенно преобразился в его лице аскетический принцип, и пред нами возникнет важный вопрос о причине такого значительного явления.

Это преобразование монашеского идеала находится в тесной связи с характером религиозности Франциска. Религиозность его носит на себе, по-видимому, обычные черты его эпохи: он проводит в молитве целые часы и ночи, в его мистическом созерцании пред ним открывается небо, он имеет видения, слышит голоса и погружается до самозабвения в религиозный экстаз, однако среди всего этого выступает новая, своеобразная черта - необыкновенно простодушное, интимное отношение ко Христу. Страстное обращение ко Христу в помыслах и чувствах можно найти у всех глубоко религиозных представителей аскетизма. Но это влечение ко Христу имело исключительно религиозно-мистический характер, в представлении о Христе совершенно преобладала божественная сторона его; Франциск же, как мы видели, был в особенности поражен человеческой стороной жизни Христа, его человеческим образом. Как слова Христа к его бедным ученикам, разосланным для проповеди народам царства небесного, сделались исходной точкой для призвания Франциска, так и образ бедствующего, смиренного и пострадавшего за людей Христа стоит в центре всей религиозной жизни Франциска. Сострадание Христу было всегда присущим ему, руководящим им чувством. Часто, когда поднимался он от молитвы, его глаза были заплаканы и так красны, как будто наполнились кровью. Однажды он, около церкви св. Девы в Порциункуле, так громко плакал и вздыхал, что кто-то, услышав это, подумал, что он болен, и спросил его, о чем он плачет. Франциск ответил: "Я плачу о страданиях своего Господа Иисуса Христа, оплакивая которые я должен был бы ходить, не стыдясь и громко рыдая, по всему свету". Горе Франциска было при этом так заразительно своею искренностью, что и вопрошавший его начал громко плакать вместе с ним.

С другой стороны, воспоминание о Христе было для Франциска источником живейшей радости: при одном имени Его он ощущал такую сладость и выражал свое блаженство таким детски наивным образом, что это можно было бы передать только на простодушном языке древнего биографа. Чувство любви к Христу, усилившееся до высоты личной страсти, так поглощало всю жизнь Франциска, что заставляло его переживать в себе самом с необыкновенной живостью и реальностью отдельные моменты жизни Спасителя. Эта личная жизнь во Христе была источником самой поразительной и оригинальной черты Франциска - его стигматизации. Как известно, его изображают в католических церквях с теми ранами, которые были на теле распятого Христа.

Принцип любви, который у Франциска черпает свою силу в его личной любви ко Христу, принцип, которому он научился в созерцании креста и ран Христовых, есть новое начало, которое в лице Франциска преобразовало средневековое аскетическое мировоззрение. Любовь и есть та сила, которая у Франциска дает совершенно новый смысл всем монашеским добродетелям. Милостыня была давно одной из главных обязанностей монастырей, а у Франциска к этому присоединяется любовь к нищему, личное отношение к нему как к лицу нуждающемуся и страдающему.

Еще характернее выражается эта любовь к человеку у Франциска в любви к тому, кто терпит нужду и заслуживает сострадания в духовном смысле - к грешнику и преступнику. Для него грешник и преступник прежде всего объект милосердия. Его завет своему преемнику Илии, замещавшему его во время его отсутствия, заключался в следующем: "Я узнаю, действительно ли ты слуга Господень, если ты станешь возвращать заблуждающихся братьев милосердием на путь к Богу и не перестанешь любить тяжело согрешивших". Учеников же своих Франциск наставлял: "Как устами вашими вы объявляете мир, так и еще более того носите его сами в сердце. Никого не вызывайте на гнев или соблазн, но кротостью вашей всех наставляйте на мир, доброту и согласие. Ибо к тому мы призваны, чтобы раненых (в нравственном смысле) излечить, надломленных перевязать и заблуждающихся возвращать. Ведь многие нам кажутся слугами сатаны, которые еще будут учениками Христа".

Франциск не видел толпы из-за людей. Он видел образ Божий, повторенный много раз и всегда неповторимый. Для него человек всегда был человеком и не терялся в густой толпе, как не потерялся бы на равнине. Он почитал всех, другими словами - он не только любил, он и уважал каждого. Своей исключительной силой он обязан тому, что всякий, от папы до нищего, от султана в расшитом шатре до последнего вора в лесу, глядя в темные, светящиеся глаза, знал и чувствовал, что Франческо Бернардоне интересуется именно им, именно его неповторимой жизнью от колыбели до могилы. Каждый верил, что именно его он принимает в сердце, а не заносит в список, политический или церковный.

Это нравственное и религиозное воззрение можно выразить только вежливостью. Мы можем сказать, если хотим, что в предельной простоте своей жизни святой Франциск позволил себе роскошь - манеры придворного. Но при дворе - один король и сотни придворных, а он был придворным для сотни королей, ибо относился к толпе как к сообществу коронованных особ. Конечно, только так можно затронуть в человеке то, к чему стремился воззвать он. Здесь не помогут ни золото, ни даже хлеб - все мы знаем, что щедрость слишком часто граничит с пренебрежением. Не поможет и время, и даже внимание - филантроп и приветливый бюрократ уделят нам и то и другое с куда более холодным и страшным пренебрежением в душе. Никакие планы, предложения, преобразования не вернут сломленному человеку уважения к себе и чувства равенства. Особый наклон головы. особый жест - вернет. Именно так ходил среди людей Франциск Ассизский; и вскоре оказалось, что в жесте этом, в наклоне, есть особая сила, как бы чары. Только надо помнить, что он ничуть не притворялся, не играл, он был скорее смущен. Можно представить, что он быстро идет по миру с той нетерпеливой вежливостью, с какой человек поспешно и послушно преклоняет на ходу колено. Живое лицо под серым капюшоном говорит о том, что он всегда спешит куда-то; не только следит за полетом птиц, но и следует за ними. Он двигался - и основал движение, совершил переворот, подобный извержению вулкана или взрыву, с которым вырвались наружу силы, копившиеся десять столетий в арсенале монашества, и слуги Божьи стали армией в наступлении. Дороги мира сего, словно гром, сотрясал их шаг, а далеко впереди от непрестанно растущего воинства шел человек и пел так же просто, как пел в зимнем лесу, когда гулял один.

Сердце Франциска было преисполнено любовью, и его любовь к человеку сопровождается и особенным образом освещается его любовью ко всякой твари. Нужно, впрочем, иметь в виду, что эта любовь к твари всегда имеет у него отношение к Творцу. Что Франциск любуется видом цветов, нас бы еще не удивило,- цветоводство вообще составляло обычное занятие и развлечение многих монахов. Франциску цветы напоминают тот цветок, который вырос, по словам пророка, из корня Давида и благоухание которого тысячи пробудило от смерти. Пчел Франциск кормит зимою медом и вином, ибо их искусная работа славит Творца. Милосердие его к насекомым идет еще далее: он поднимает червяков, ползущих по дороге, и относит в сторону, и этот также естественный порыв сострадания он старается оправдать ссылкой на Писание. Понятно, что особенную нежность чувствует он к ягненку, благодаря его символическому значению. Чтобы выкупить ягненка, которого ведут на бойню, он отдает свою зимнюю одежду, в другой раз, когда у него самого ничего нет, он убеждает проезжего торговца выкупить для него ягненка, пасущегося одиноко без матери в "неподходящем обществе" среди коз и баранов, и отдает его на воспитание монахиням, которые потом присылают ему рясу, сделанную из шерсти этого ягненка. Вообще он жалостлив к молодым животным: зайчонка, пойманного в сети и ему доставленного, он нежно гладит, приговаривая: "Ах, бедный зайчик, как это ты дал себя обмануть!" и велит его далеко отнести в лес. Большую рыбу, ему принесенную, он тотчас пускает снова в воду.

Не одна только, впрочем, жалость к животным руководит им: братскою любовью, которую он вносит в отношения к человеку, он обнимает и весь низший мир творений.

Однажды Франциск, проходя по Сполетской долине, подошел к месту, на котором собралось множество разных птиц: голубей, ворон и воробьев. Франциск радостно подбежал к ним, оставив своих спутников, так как он был человек горячего сердца и питал сильное чувство сострадания и любви также к низшим и неразумным творениям. Когда он к ним уже довольно приблизился и увидел, что они его поджидают, то приветствовал их обычным способом. И немало изумившись, что птицы не поднялись, чтобы улететь, как обычно, он с великою радостью смиренно упрашивал их, чтобы они послушали слово Божье. Он говорил: "Сестрицы мои птички, вам следует громко восхвалять Творца вашего и всегда любить Того, Кто одел вас перьями, дал крылья для полета и снабдил всем, что вам нужно. Он сделал вас благородными среди тварей своих и указал вам жилище в чистоте воздуха. И хотя вы не сеете и не жнете, Он при всей вашей беззаботности вас охраняет и о вас заботится".

Существуют рассказы, как птицы внимательно слушали проповедника, вытянув шею, распустив крылья и раскрыв клюв. Франциск же ходил среди них взад к вперед, прикасаясь полами одежды своей к их головам и телу. Он благословил их наконец и, осенив крестным знамением, дал разрешение улететь в другое место. С этого времени, Франциск, упрекая себя в небрежности за то, что раньше этого не делал, стал увещевать всякого рода творения "славить и любить Творца".

Пришедши однажды в местечко Алвиано, в верховьях Тибра, для проповеди, Франциск стал на возвышении и попросил соблюдать тишину. Все затихли, и только ласточки своим тревожным писком мешали людям слушать Франциска. Тогда он обратился к птицам со словами: "Сестрицы мои ласточки, пора теперь и мне говорить; вы уже довольно наговорились, так слушайте слово Божие и будьте тихи и смирны, пока я не кончу". И ласточки, к изумлению всех, притихли и сидели смирно пока проповедовал Франциск.

Франциск был наделен даром впитывать окружающую красоту мира, но после отречения стал проникать в нее. Он стал познавать богатства, дарованные Всевышним. Он полагал, что разгневает Создателя, если не оценит по достоинству Его дары.

Пользоваться красивыми вещами - не новость и не достоинство; новым и достойным было то, как пользовался ими святой Франциск. И в самом деле, после обращения глаза его открывались, словно у неграмотного, научившегося читать, теперь на всем видел он печать Бога - Создателя и Спасителя: кусок дерева означал для него крест; камень - Иисуса Христа, названного в Писании краеугольным камнем; цветы - тоже Господа нашего, называемого лилией долины, вода всегда означала Господа, ибо исходила из источника жизни вечной, и еще - чистые, кающиеся души; солнце напоминало ему о Боге, оно было символом истины.

Символическое видение мира вовсе не вытесняло реального взгляда на вещи; напротив, оно совершенствовало его, делало более чувствительным и глубоким, ибо взгляд уже не останавливался на внешней видимости, но углублялся в истоки. Это имело важные следствия.

Прежде всего, Франциск понимал, что материальный мир не источник соблазна (как считали до него многие аскеты), а творение Божие, непрестанно обращающее нас к Создателю - так произведение напоминает о мастере и заставляет еще больше любить его.

Во-вторых, святой Франциск, наделенный способностью во всем, даже в зверушках, растениях и камнях видеть творения Отца всего сущего, никогда не думал о них как о низших, но считал их братьями и относился к ним с такой любовью, такой почтительностью, которой не был, наверное, наделен ни один человек на свете.

Пожалуй, так чувствуют лишь добрые дети, умеющие беседовать с животными и растениями. Поэтому со святым Франциском произошло то, чего не было ни с кем,- все, кто почувствовал его любовь, сами полюбили его. Неизвестно, Франциск ли постиг мудрость зверей или звери поняли Франциска, почуяв его любовь и расположение к ним. Они любили его, доверялись ему, как тот зайчонок, фазан, волк, сокол, птички, мало того, как цветы и травы, вода и солнце. Они во имя Божье беседовали с ним и отвечали на его песни своими, ибо тому, кто говорит: "Возлюби Господа", отвечает вся Вселенная. Франциск не желал никому зла, и все стремились не сделать зла и ему - душа его, очищенная покаянием и возвышенная любовью, приобрела право царствовать над природой, которым пользовался Адам в земном раю и утратил, согрешив. Человеку, вновь ставшему безгрешным, вторит все сущее в своей невинности.

Интересна легенда об "обращении святым Франциском лютого волка в Агуббио". В окрестностях этого города появился такой громадный, страшный и свирепый волк, что он пожирал не только животных, но и людей, так что граждане боялись его и выходили из города только вооруженные как на войну. Но несмотря на это, те, которые встречались с волком, не были в состоянии защититься. Кончилось тем, что из страха перед волком никто не решался выходить в окрестности. Жалея жителей, Франциск отправился отыскивать волка, хотя граждане его очень уговаривали не делать этого. Сопровождавшие его вначале спутники из страха скоро остановились на дороге, но Франциск продолжал свой путь и увидел волка, который бросился на него с открытой пастью. Сделав знамение креста, Франциск подозвал к себе волка и сказал ему: "Брат ты мой волк, ты делаешь много зла в этой стране и совершил много великих злодейств, уничтожая и губя творения Божьи без всякого права, и ты не только умерщвлял и пожирал животных, но имел дерзость убивать людей, созданных по подобию Божьему, за это ты достоин виселицы, как разбойник и злейший душегубец, и весь народ кричит и ропщет против тебя, и вся страна тебе враждебна. Но я хочу, брат волк, устроить мир между тобою и ими, чтобы ты не обижал их больше, а они простили бы тебе всякую прежнюю обиду, и чтобы ни люди, ни собаки не преследовали тебя". И так как волк, склонив голову, движениями хвоста и глазами выражал свое согласие, то Франциск продолжал: "Так как ты согласен, брат волк, заключить и соблюдать этот мир, то я тебе обещаю, что люди этой страны будут удовлетворять все твои нужды, пока ты будешь жив, так что ты никогда не будешь страдать от голода, ибо я знаю, что ты с голода делал все это зло".

Так Франциск установил мир между волком и людьми, потребовав ручательства от волка, который вложил в его руку свою лапу. Этот волк прожил в Агуббио два года и ходил по домам из двери в дверь, никогда никого не обижая и не терпя ни от кого обиды, и люди охотно давали ему пищу, а когда он прохаживался по улицам и домам, никогда ни одна собака не лаяла на него. Наконец, после двух лет брат-волк умер от старости, о чем граждане много горевали, ибо, глядя на то, как кротко волк прохаживался по городу, они лучше вспоминали о добродетелях и

Если Франциск видел, что город или селение раздирают бедствия, он искал причину не во внешних обстоятельствах, не в природе, не в обществе, но только в дурном поведении людей. Прежде чем усмирить волка, он молил жителей Агуббио покаяться; в другом селении, Греччо, тоже измученном стаями голодных волков и разрушаемом бурями, он пообещал именем Божьим, что беды кончатся, если жители искренне покаются в грехах и будут жить по-христиански. Слова его были услышаны, волки исчезли из города, и бурь больше там не было.

Но не везде его слушались. Однажды святой Франциск отправился в Перуджу, где ассизцы издавна были как кость в горле. Пока он проповедовал на площади, несколько вооруженных людей по наущению знати стали драться, осыпая друг друга страшной бранью, и заглушали голос Франциска. Слушавшие его возмутились, но те еще более распалялись. Тогда святой Франциск сказал им:

"Слушайте, люди, слушайте и внемлите тому, что Всевышний сообщает через меня, ведь я Его слуга. Не говорите: "Это ассизец". Всевышний вознес вас выше соседей ваших, вы же вместо того, чтобы возблагодарить Его, направляя власть вашу лишь на добрые дела, возгордились и начали грабить ближних, многих же из них убили. Говорю вам, если не обратитесь к Господу, не утешите униженных вами, справедливый Господь, Который ничего не оставляет безнаказанным, пошлет вам позор и наказание. Одни восстанут против других, и вспыхнет война между вами, и столько вам выпадет лишений, сколько все соседи, собравшись, не могли бы вам доставить".

Так и случилось. Несколько дней спустя горожане заметили, что в Перудже появились банды наемных солдат. Наемники эти, желая вызвать распри, опустошали поля, виноградники и сады. Народ же, стремясь возместить нанесенный ему ущерб, дотла сжег дома рыцарей, нанявших этих разбойников. Обнесенная башнями грозная Перуджа, не послушавшаяся бедняка, была сурово наказана.

Но неудач было немного - чаще всего его слово проникало даже в самые жесткие сердца, пусть и ненадолго. Как-то раз он не мог войти в Ареццо - там не на жизнь, а на смерть сражались враждовавшие партии, а из окон лилось кипящее масло - и остановился в поле, около города. Ясные глаза его видели невидимое, и он увидел бесов, в ликовании натравливавших горожан друг на друга. Тогда он сказал брату Сильвестро, который был вместе с ним: "Пойди к воротам и именем Всевышнего прикажи бесам немедленно выйти вон".

Святой Франциск возложил эту обязанность на брата Сильвестро, ибо считал, что священник сумеет изгнать бесов лучше него. Брат Сильвестро покорно послушался и закричал у ворот города, населенного бесами: "Именем Бога и отца нашего Франциска заклинаю вас, бесы, изыдите все!" И тогда Франциск увидел, как бесы уносятся с башен и дымовых труб, словно полчища летучих мышей, а в городе утихли страсти, души успокоились, и воцарился мир.

Весьма типичен для выяснения взглядов Франциска на монашеский или аскетический принцип следующий рассказ о нем.

Он был беспощаден к себе относительно поста. Точно так же он старался приучить по возможности монахов к суровому образу жизни. Но однажды ночью он заметил, как один из монахов, мучимый голодом, вследствие чрезмерного воздержания, не находил сна и покоя на своем ложе. Франциск подозвал его к себе, поставил перед ним хлеб и, чтобы тому не было совестно, сам стал есть, радушно приглашая его разделить с ним поздний ужин. На другое утро он объяснил монахам, что случилось, и сказал при этом: "Пусть будет вам, братья, в образец не еда, а любовь". Поэтому, несмотря на строгое и последовательное проведение аскетического принципа, он понимал его чрезвычайно духовно и идеально. "Никто не должен,- говорил он своим ученикам,- льстить себе и суетно хвастаться тем, на что способен и грешник. Поститься, молиться, плакать, истязать свое тело может всякий человек, одного он не может - быть верным своему Господину". Франциск увещевал также часто свою братию не осуждать и не презирать человека, одетого в мягкую и яркую одежду и наслаждающегося тонкими блюдами и напитками: "Пусть каждый,- говорил он,- осуждает и презирает только самого себя".

С этой точки зрения, ставившей сущность выше формы, нужно судить и об отношениях Франциска к знанию и учению. Образование служило в его глазах лишь средством узнать религиозную истину. Одно из преданий гласит о том, что Франциск распорядился оставлять поступившим в монастырь из книг лишь Евангелие, отбирая даже псалтырь, ибо у кого есть книга, тот желает иметь их больше и охотнее читает про дела других, чем сам совершает их. Согласно с этим, в другом позднем предании рассказано про самого Франциска, что когда в болезни его ему предложили что-нибудь прочесть, что могло бы утешить его, он ответил: "Мне это не нужно, я хочу знать одного только распятого на кресте Иисуса". Впрочем, когда францисканский орден прибрел такое значение, что в него стали вступать ученые клирики и Франциска спросили, можно ли им в монастыре продолжать заниматься священным писанием, то он ответил: "Я это одобряю, пусть только они по примеру Христа, о котором мы знаем, что он больше молился, чем читал, не оскудевают в молитве, пусть они занимаются не для того, чтобы знать, как следует говорить, но чтобы исполнять то, что узнали, и увещевать других следовать этому. Я желаю, чтобы мои братья были евангельскими учениками".

Вместе с тем у Франциска была трогательная почтительность ко всякому писанному слову. Каждый исписанный листок он поднимал и убирал, так как на нем "может быть начертано слово Господне". Отсюда же вытекает его инстинктивное уважение к творениям языческих писателей. "Из их букв,- говорил он,- может быть составлено имя Господне. И то, что в них хорошо, принадлежит не язычникам, а одному Господу".

Любовь смягчала в лице Франциска суровый аскетический взгляд на мир, завязывала новую связь между монахом и грешным миром, преобразовывала и самую личность монаха и просветляла ее. Выдающейся чертою в характере Франциска осталось какое-то всегда ровное спокойствие, невозмутимая, внутренняя радость и веселье. Ученикам своим он вменяет в обязанность всякого встречать с веселым лицом: "Пусть,- говорил он,- горюют демоны, мы будем радоваться Господу".

До Франциска монах, когда появлялся в миру в своей черной рясе, служил обличением его греховности и презренности и символом горькой, безотрадной скорби над господствующим в мире злом. Франциск хотел быть в мире разносителем благой вести и показывал ему радостное лицо. Его светлая личность бросала свое сиянье на других и сообщала им то внутреннее блаженство, которое он в себе испытывал. Кардинал Уголино рассказывал про себя, что как бы он ни был смущен и взволнован, при виде Франциска и в беседе с ним всегда у него рассеивалось всякое облако и восстанавливалась ясность духа, пропадала тоска, и он снова наполнялся радостью. Этот свет, озарявший и согревавший личность Франциска, эта внутренняя гармония, которую он ощущал в себе самом и находил в мире, были источником пробудившейся в нем и излившейся в мир поэтической струи. Известный католический писатель Озанам видел в религиозном гении Франциска творческую силу, создавшую все итальянское художество, вдохновившую Данте и живописца Джотто, а также того великого зодчего, который создал в память Франциска чудный готический храм в Ассизи. И действительно, среди францисканцев расцвела в Италии религиозная поэзия, и некоторым из них мир обязан самыми высокими проявлениями религиозной лирики. Так, ближайший ученик и биограф Франциска, Фома из Челано, был автором знаменитого гимна о страшном суде. А Джакопоне из Тоди, самый выдающийся из францисканских поэтов, создал вечный источник религиозного и музыкального вдохновения, в котором так сильно и задушевно выражена христианская скорбь в форме материнского плача: "Стояла мать в слезах и горе, глядя на сына на кресте". Этому гимну францисканского поэта соответствует другой, менее известный, но столь же поэтический гимн - выражение материнской радости при рождении сына: "Стояла мать в красе и радости у яслей, где лежал младенец".

Что касается самого Франциска, то не легко установить размеры его собственного поэтического творчества. Позднейшее же предание приписывает Франциску много такого, что заведомо принадлежит другим. Но мы можем довериться преданию относительно самого замечательного из этих стихотворений и признать в нем авторство Франциска, руководясь внутренним чутьем: до такой степени оно проникнуто гармонией, религиозным миросозерцанием и той чисто личной чертой Франциска - любовью, которая охватила у него в одном чувстве Творца и Его творения, человека и всю природу. В числе хвалебных гимнов, в которых проявлялась религиозная поэзия францисканцев, особенно выдается своим значением "хвалебный гимн творений", приведенный впервые в золотой книге и приписываемый Франциску.

"Хвалю Тебя, Боже, Господь мой,
Со всеми Твоими творениями,
Сильнее всего же с господином братом Солнцем,
За то, что Ты даешь нам день
И через него нас освещаешь;
И он красив и лучезарен в великом своем блеске,
Твой образ на себе несет он, о, Господь, мой!
Хвала Тебе, Господь мой, от луны сестры и от звезд;
На небе Ты их снарядил и светлых, и красивых!
Хвала Тебе, Господь мой, от сестры нашей водицы,
Полезной людям, смиренной и чистой и драгоценной!
Хвала Тебе, Господь мой, от брата нашего огня,
Ты освещаешь через него нам ночи темные,
И он красив и весел, могуществен и силен!
Хвала Тебе, Господь мой, от нашей матери-земли,
Она питает нас и нами руководит,
И порождает нам плодов такое множество,
Цветы дает нам красные и травы".

Из этих строф видно, как мир, потемневший для монаха, снова осветился для него солнцем, как для него засияла луна и засверкали звезды и как в братском соединении с человеком для него идеализировалась в религиозном чувстве вся природа. Франциск впоследствии прибавил к этим строфам еще одну новую, где он восхваляет прощение и терпеливое страдание из-за мира. Поводом к этому были распри в Ассизи между епископом и начальником, который запретил духовенству всякую куплю и продажу. Франциск послал своих монахов распевать перед враждующими противниками гимн мира и этим примирил их.

А затем Франциск прибавил еще одну строфу во время тяжелых предсмертных страданий: это - хвала Господу "за сестру нашу телесную смерть". Так жизнь и смерть примиряются в его поэтической душе в одном религиозном аккорде - совершенно согласно со словами, сказанными им перед смертью: "Жить и умереть мне одинаково приятно".

Однажды, в холодный вечер, по дороге из Перуджи в Порциункулу шли брат Леоне и святой Франциск. Брат Леоне шел первым, святой - позади, их хлестали первые северные ветра, рясы их были изорваны, а от усталости и голода стужу совсем уж нельзя было перенести. Среди таких лишений лачуги у Санта Мария дельи Анджели казались королевскими покоями, и странникам придавали сил мысли о других братьях, которые ждали их, сберегали для них лучшие куски от ужина, сохраняли дрова, чтобы разжечь к их возвращению очаг.

"Брат Леоне,- сказал Франциск,- напиши, что есть совершенная радость". Обычно он говорил "напиши", потому что брат Леоне был его секретарем, но в ту минуту сказал так, потому что диктовал очень важную мысль, которая была частью его учения:

"Хотя во всех землях братья являют собой пример истинной святости и добродетели, напиши и особенно подчеркни, что не в этом совершенная радость".

Они продолжали путь в молчании, и вновь заговорил святой Франциск: "Брат Леоне, даже если меньший брат получает от Бога такую благодать, как способность исцелять больных и совершать множество чудес, даже умеет воскрешать мертвых на четвертый день после смерти, напиши, что не в этом совершенная радость".

Некоторое время они молчали, затем святой Франциск еще громче заговорил: "Брат Леоне, если меньший брат знает все языки, все науки и писания, и угадывает, и открывает нам будущее и тайны сознания человеческого, напиши, что не в этом совершенная радость".

Они помолчали. Брат Леоне стал забывать о холоде, погрузившись в размышления о словах учителя, и спрашивал себя, где же тогда искать совершенную радость, а святой Франциск сказал еще громче: "О, брат Леоне, даже если меньший брат умеет так хорошо проповедовать, что от проповеди его все неверные обратятся в веру Христову, напиши, что и не в этом совершенная радость. Если прибудет гонец и объявит, что все парижские наставники стали членами Ордена, напиши: не совершенная это радость. Даже если из-за Альп придут все прелаты и архиепископы, а сам король Франции и король Англии войдут в Орден, напиши: не та это радость".

Выслушав мысли святого, брат Леоне не знал, что и подумать, и спросил: "Отец, именем Божьим прошу тебя, скажи, в чем совершенная радость?"

Тогда Франциск объяснил: "Я приду в Санта Мария дельи Анджели вымокший, замерзший, голодный, в грязи; ледышки налипли на край моей рясы, в кровь изрезали мне ноги; и вот, я буду долго стучаться в дверь и звать привратника. Тогда придет брат привратник и спросит: "Кто там?" - и я отвечу: "Брат Франциск"; а он ответит: "Уходи, сейчас не время для странствий, ты не войдешь сюда". Но я стану стучать, и он в ярости выбежит наружу и вытолкает меня, осыпая бранью, с такими словами: "Уходи, ты прост и слаб умом, и не приходи к нам! Сейчас мы многочисленны, одарены многими способностями, и не нуждаемся мы в тебе"; а я все это вынесу и почувствую любовь к нему в своем сердце и веселость в душе. Брат Леоне, напиши, что в этом - совершенная радость".

Безмолвно стоял брат Леоне и уже не чувствовал ни голода, ни холода, ни усталости, но одно лишь изумление. Франциск заговорил вновь:

"А если затем, измученный голодом, застигнутый ночью, я все же буду настаивать: "Ради Бога, приюти меня хоть на эту ночь!" - и он ответит мне: "Нет, ступай в приют Крочифери"; и выйдет, держа в руках дубинку, и, схватив меня за капюшон, бросит на землю, изваляет в снегу, перебьет мне все суставы, а я терпеливо и с радостью снесу все это, думая о страданиях Христа, напиши, брат Леоне, что это и есть радость совершенная.

А теперь выслушай главное. Изо всех божественных даров наилучший - способность побеждать самого себя и добровольно, с любовью к Христу, идти на страдания, переносить проклятия, бесчестья, нужду. За остальные дары Божьи мы не можем прославлять себя, они не наши, а Его, но можем прославить себя, неся крест лишений, ибо крест этот наш".

Эту беседу можно назвать одной из важнейших страниц всей христианской философии, ибо она возносит душу человеческую к высочайшим вершинам.

Она предполагает, что ученик уже преуспел ранее - ведь, перечисляя блага, которые могут привести к радости, святой Франциск не обмолвился о тех, к которым стремится все человечество - о здоровье, богатстве, удовольствиях, славе,- но начал с избранных, благодатных даров - святости, мудрости, чудодействия, с обращения неверных. Потом, поднимаясь выше, он говорит о торжестве Ордена и его идеи, но все это, как несовершенное, еще не относится к тому, что могло бы привести к радости, на поиски которой он поднимался по ступеням мученичества, начиная свой путь от тяжелейших физических страданий, голода, холода, утомления в зимнюю ночь, указывает на детали - кровоточащие от льдинок ноги - и достигает самого трудного - отречения братьев, непризнания его труда, открытого презрения тех, кого он благословил и любил. Он открыл, что человек, способный преодолеть эти тяготы с любовью и терпением, должен обрести блаженство, ибо он наделен величайшим даром Божьим - побеждать самого себя.

Однажды, когда святой Франциск, находясь в Порциункуле, выходил из леса после молитвы, брат Массео, бывший высокого о себе мнения, пошел ему навстречу и неожиданно спросил: "Почему все идут за тобой вослед, и всякий, кажется, хотел бы видеть тебя, и слышать тебя, и повиноваться тебе? Ты не красив, и не великой учености, и не из знатного рода, так почему же все идут за тобой?"

Святой Франциск, обрадовавшись этому "комплименту", поднял лицо к небу и долгое время стоял молча, потом встал на колени, воздал хвалу и благодарность Богу и, наконец, обернувшись к брату Массео, сказал: "Хочешь знать почему за мной? Потому что очи Бога Всевышнего не увидели среди грешников более низкого, более недостойного, более грешного, чем я, и для свершения тех чудесных деяний, которые Он замыслил совершить, Он выбрал именно меня, дабы смутилась знатность, величие, сила, красота и мудрость мира, и дабы знали люди, что всякая добродетель и всякое благо от Него, а не от твари". Любовь к Богу заставляет его находить радость во всем, особенно же в совершенном страдании, и приводит его к выводу, что жизнь прекрасна и тем прекраснее, чем она мучительней; эта любовь заставляет его обнять смерть как сестру, и если поэты до него говорили, что любовь есть смерть, то святой Франциск говорит, что смерть есть любовь. Будучи порождением божественной любви, наследие святого Франциска сохраняет свою живую силу и по прошествии семи веков. Живы три его Ордена, которые тихо, как и подобает младшим братьям, совершают свою работу в обществе, воспитывая милосердие в простоте и бедности. Живы миссии, в то время как крестовые походы давно отошли в небытие. Исповедуя любовь к ближнему и родство в духе, Франциск с уважением относился к власти, собственности, иерархии, различая обязанности тех, кто посвятил себя апостольскому служению, и тех, кому назначено жить в семье и обществе; и его концепция жизни имеет непреходящую ценность евангельских истин.

Из всего сказанного видно, какой счастливый поворот в истории подвижничества представляет собою личность Франциска, отразившаяся на учрежденном им ордене. Основанием монашества и у него по-прежнему остается отречение от мира, от земных благ и личного счастия, но это отречение сопровождается не презрением к миру и брезгливым отчуждением от греховного человека, но жалостью к миру и состраданием ко всякой нищете и нуждам человека. Поэтому не бегство из мира должно составлять новую задачу христианского аскета, а наоборот,- возвращение в мир для служения человеку. Поэтому не в безлюдных местах и в темных лесах строятся новые монастыри францисканцев и доминиканцев, а в самых многолюдных кварталах больших городов, где скучивается население, наиболее нуждающееся в телесной помощи и духовной пище. Не созерцание идеального божеского царства, которое сияет высоко над миром в небесной выси, составляет главное призвание монаха, а установление и осуществление божеского царства на земле. Задача эта достигается посредством миссионерства. Древний аскетизм почерпнул новую жизнь в том живом источнике, откуда взял свое начало евангельское апостольство, и монах таким образом становится по-прежнему "апостолом", то есть миссионером. Миссионерство его двоякое: он идет в далекие страны к магометанам и язычникам, принося им Евангелие, и он берет на себя, кроме того, внутреннее миссионерство - проповедь и служение всем больным телом и духом. Самопожертвование остается по-прежнему жизненным подвигом монаха, но этим самопожертвованием руководит теперь не мысль о своем личном спасении, а любовь к страдающему человечеству.

Именно в лице Франциска наиболее характерно совершился этот переворот: в его лице теократический идеал средних веков впервые протягивает руку гуманитарному идеалу нового времени.

Издательский дом "Агни". 1998

Сайт: www.youryoga.org
© Copyright 2003-2024 Your Yoga | на главную | новости